Читать стихи, прозу, слушать песни поэта, барда Лидии Оганесян.
На этой странице Вы можете

бесплатно читать рассказы поэта, барда

Лидии Оганесян
 
Для раскрытия текста кликните (нажмите) на название.
 

БОРДОВАЯ РОЗА.

Встретились они так давно, что она с трудом посчитала годы их знакомства. Это случилось почти девять лет назад жарким летним днем на берегу теплого моря.
   Он появился в скалах и дружелюбно заговорил. Друзья звали его Джек, хотя на самом деле он был Евгением. Он был доброжелателен, приветлив и не вызвал раздражения своим появлением. Ей он показался очень приятным: открытый взгляд, простота и откровенность - всё это подкупало её в людях. Анастасия всегда очень пристально всматривалась в людей, отвергая общение с теми, кого она для себя назвала людьми с двойным дном. Джек был не таким. Эта нечаянная встреча положила начало долгой истории.
   Они встречались редко, иногда созванивались и, поговорив по телефону, долго не видели и не слышали друг друга. Но, казалось, долгие перерывы вовсе не являлись помехой для общения, и часто следующий разговор начинался с того, чем закончился предыдущий полгода назад. Они жили каждый своей жизнью и не посягали на независимость друг друга.
   Но недавно, на девятом году их знакомства, случилось невероятное: он приехал, потом приехал снова , и что-то натянулось между ними как связующая нить.
   Он много раз говорил ей, что она прекрасна и что привлекла она его внимание с той первой встречи на жарком южном берегу. Но Анастасия всегда пыталась отшутиться и держала дистанцию, понимания, что между ними ничего не должно быть - у него была семья. Менее всего ей хотелось внедряться в спокойную, устоявшуюся жизнь других даже тогда, когда жизнь эта была далека от идеала. Про его жизнь она совсем ничего не знала и не могла судить о том, насколько он счастлив, и теперь, когда их отношения перешли некую запретную черту, которую она нарисовала, она старалась, чтобы во всем этом не взяли верх чувства - её и его,потому что тогда отношения становятся нерегулируемыми.
   Ей было хорошо с ним. Каждый раз, приезжая, он привозил ей розу, темно-бордовую , огромную, которая потом долго стояла, напоминая о нём. Они могли болтать обо всем - с ним она чувствовала себя абсолютно раскованно, у них было много общего, и им всегда было о чём говорить. Близость между ними наступила так же естественно, как и общение, не требующее никаких усилий.
   - Тебе было хорошо заниматься со мной любовью, - спросил он.
   - Ты хочешь сказать сексом,- поторопилась сказать она, опасаясь слов из области чувств, стараясь как можно быстрее заземлить ситуацию.
    Тень пробежала по его лицу, еле заметная тень.
   - Так мы занимались сексом? - спросил он, и голос его звучал чуть глуше.
   - Конечно, - ответила она, - как можно назвать любовью то, что случилось сегодня? Страсть, минутное затмение.
   И она постаралась как можно искуснее завершить этот разговор, грозящий выяснением отношений.
   Когда он уехал, она подумала, что больше, конечно, ничего не будет, и забыла о нём. Когда его образ всплывал, она безжалостно гнала его, понимая, что отношения с ним - ошибка, которую нужно исправить сейчас, пока ещё не поздно. Так прошел год.

*****


Что случилось сейчас, она ещё не успела осознать: он появился, стремительный, как вихрь, нежный и сильный, и она не смогла оттолкнуть его. Она всё еще пыталась держать дистанцию, но чувствовала, что бастионы рушатся. Она была нужна ему - это она чувствовала всем своим существом, но так и не понимала, что с ним происходит. Он дарил ей свою нежность, но нуждался в нежности не менее, чем она, и даже малейшее проявление её находило в нём немедленный отклик.
   Теперь она думала об этом, расставшись с ним, и не могла понять, какая сила бросила их друг к другу. Теперь, когда она не строила никаких планов на будущее, когда она не боялась остаться одна, когда она привыкла к одиночеству и справлялась со всеми проблемами самостоятельно, что могло вынудить её сократить дистанцию и подпустить его к себе так близко! Она даже испытала к нему что-то вроде любви, но любовь всегда была для неё чем-то всепоглощающим, делающим её зависимой и уязвимой. Теперь ничего подобного не происходило: она испытывала к нему ровное теплое чувство, которое не приносило боли, не выводило из состояния равновесия - просто она знала, что он есть и что она дорога ему.

*****


До сих пор Анастасия не понимала, что привело его к ней: давнее ли желание или нынешнее одиночество. Однажды она почувствовала, что за внешней общительностью кроется какая-то потаенная тоска. Она не стала задавать вопросов, но не однажды потом вспомнила это выражение не веселых глаз на улыбающемся лице. Она не была любопытна, давая людям свободу в произнесении тех или иных слов, но ей казалось, что при наличии семьи, друзей, знакомых он всё - таки безумно одинок. Но это было из области её догадок, и она перестала думать об этом.
   Он восхищался ею. Она была в его глазах и умна, и красива, и талантлива, и обворожительна, и темпераментна, и сексуальна.
    - Ты знаешь, что у тебя удивительная кожа? - говорил он каждый раз, проводя рукой по её коже, - она бархатная и такой просто не бывает!
   И тогда ей казалось, что однажды, почувствовав под рукой бархат её кожи, он уже не смог её забыть, и поэтому он сейчас здесь. Но это тоже была догадка. В целом же её удивлял не столько он, сколько она сама: их редкие встречи приносили ей удовольствие, а долгое его отсутствие не причиняло боли.
   Она жила по заведенному ею порядку. Тьма дел, постоянное движение и полное изнеможение, когда, наконец, кончался день и можно было отдохнуть. И так каждый день. Изредка привычную кутерьму прерывал его звонок, потом приезд, бордовая роза, разговоры, проведённая вместе часть ночи. Она смотрела ему вслед, когда он шёл от её дома к машине, тьму ночи прорезали зажжённые фары, и, махнув на прощанье рукой, он уезжал в глухую ночь, а она засыпала без чувства боли или досады.
Как жил он без неё, она не знала. У него была семья - жена и дочь. Он, безусловно, любил их. Судя по всему, отношения между ним и его женой были прекрасные, они понимали друг друга, но какая-то сила влекла его от нее через весь город в дом другой женщины, которая, проведя с ним несколько часов, могла не вспоминать о нём до следующего звонка и приезда. Она ничего не ждала от их отношений. Она знала точно, что никогда не переступит грань его семейной жизни и никогда не даст ни малейшего повода хотя бы надеяться на что-то в будущем.
   Ей были знакомы подобные отношения в других семьях, когда муж и жена давали друг другу свободу в сексуальной жизни, при этом не покушаясь на незыблемость брачных уз. Ей казалось, что у Джека как раз тот самый случай, но она никогда не спрашивала его об этом, потому что боялась узнать что-нибудь лишнее, что кардинальным образом могло изменить их отношения.

*****


Их интимная близость пришлась на то время, когда она оказалась одна. Порвав отношения с прежним возлюбленным, она ещё не видела достойного кандидата среди окружающих. Тут-то всё и произошло. Он и прежде всегда чувствовал, когда она была одна, предлагая ей своё общество, теперь он снова появился - сначала позвонил, а потом приехал. Она не возражала. Не желая секса, она видела в нём своего друга, одного из немногих, преданных и верных, а сейчас ей необходимо было поговорить с другом. Они разговаривали, им было легко, потому что ни прошлое, ни настоящее не втискивало их в границы дозволенного, и они могли говорить обо всем просто и открыто. Они пили коньяк и разговаривали, и в какой-то момент она почувствовала, что он её не слышит, что взгляд его изменился и между ними возникло незримое напряжение. Она прислушалась к ощущению и вдруг отчетливо поняла, что причина метаморфозы в том, что он её безумно хочет, сейчас же, здесь, что он не может побороть мужского желания обладать её телом, стать на несколько мгновений её повелителем, касаться её бархатной кожи и вдыхать аромат её тела. Страсть пересилила разум, и он бросился к ней, как бросается путник к ручью, и захлестнул её потоками мужской силы.
   Позже, когда она вспоминала эту их встречу, она убедилась в том, что не хотела интимной связи с ним, боясь потерять его как друга, но не смогла устоять перед шквалом его страсти.
   Прошло полгода. Они изредка встречались. Однажды, уходя от неё ночью, он казался таким одиноким, таким бесконечно далеким от земной суеты человеком, что она немного испугалась. Прежде таким она его не видела. А так как вопросов она не задавала, ограничиваясь той информацией, которую он сам ей давал, ей трудно было понять причину всего этого. Несколько дней она не могла избавиться от навязчивого видения его глаз, полных одиночества и тоски, и, думая об этом, вдруг поняла, что начинает привязываться к нему, желать его присутствия, желать его внимания не изредка, а каждый день и каждый час.
   Поняв это, она приняла решение - единственное возможное и верное в этой ситуации: расстаться.
   Когда он позвонил вновь, она рассказала ему историю о том, что встретила другого человека, и не позволила ему приехать. И хотя ей было очень одиноко, она понимала, что продолжение отношений повлекло бы разрыв с семьей, а она не хотела быть причиной чужого несчастья.

*****


   Через два месяца она убедилась в правоте своего решения. С укоризной он сказал ей, что в то время, когда между ними начался роман, у него была другая женщина, с которой он расстался ради неё, Анастасии, ему по-прежнему не хватало её в жизни, и он готов был примчаться по первому зову. Но она-то знала, что никогда не позовёт.

*****


Вместе с тем он не пропадал, а звонил с завидным постоянством. Они болтали по телефону иногда часами. Им было по-прежнему легко. Он то и дело просил пригласить его в гости, но она отказывалась под разными благовидными предлогами. Нельзя было допустить того, чтобы все началось сначала. Она слышала в его голосе надежду на то, что если они встретятся, то прошлое всколыхнет их память и невидимая его нить снова соединит их. Но Анастасия была тверда, хотя с каждым разом все труднее было придумать предлог, чтобы отказать. Наконец, она просто и прямо сказала ему о том, почему считает невозможной их встречу. Какое-то время он молчал, потом вздохнул, но всё же не отступился, проговорив, как он давно её не видел и как хочется просто посмотреть на неё и поговорить.
   Повесив трубку, она застыла, погрузившись в воспоминания. Перед её мысленным взором пронеслись все их встречи, от той, первой, на морском берегу, когда он, загорелый и длинноволосый, выплыл из прозрачной воды, до последней, в память о которой на столе ещё долго стояла бордовая роза. Тогда же она подумала, что, если бы он был свободен, наверное, было бы всё прекрасно, они бы были вместе, и не пришлось бы расставаться. Но она поставила уже последнюю точку, больше похожую на многоточие.

*****


Прошло два года, и они встретились вновь. Впрочем, встречались они и раньше, два или три раза, и довольно регулярно болтали по телефону, но казалось, что уже никогда не вернётся та страсть, которая соединила их прежде. Они оставались друзьями, поскольку общие впечатления и память связывали их вот уже больше десяти лет. Но вот он появился вновь, и что-то всколыхнулось внутри, и вновь взаимное притяжение заставило их соединиться. И вновь на столе стояла огромная бордовая роза, соединяя прошлое и настоящее.
   Анастасия чувствовала стеснение и неловкость. Укоренившаяся в её сознании мысль, что все, что могло быть, уже позади и возврата не будет, мешала ей. А Джек был таким близким и нежным, что мысли путались, заставляя рассудок замолчать и пробуждая естественное желание - плыть по течению, отдаваясь волнам чувств, а там - куда кривая вывезет!
   - Ты отвыкла от меня? - вдруг спросил он.
   - Это не удивительно, -ответила она,- ведь два с лишним года...
   И в это мгновение она вспомнила всё: и нежность его объятий, и мужскую уверенность, и свою привязанность к нему, и желание, чтобы он был рядом всегда, и последовавший за этим разрыв. Но сейчас ей было так хорошо с ним, что она тотчас же все забыла. Ей вдруг захотелось, чтобы и ему в эти мгновения стало умопомрачительно здорово, и она стала гладить его длинные волосы, чуть касаясь губами его губ, чувствуя каждой клеткой, как отвечает его тело на прикосновения. Потом, когда улеглась волна восторга и наступило осознание, каждый подумал, что произошло то, чего не должно было случиться, но ... случилось.
   - Тебе было хорошо? - спросил Джек.
   - Да, очень.
   - Мне так хотелось, чтобы тебе было хорошо со мной.
Но она промолчала, полагая, что ответ:мне тоже,- самое банальное, что можно было сказать. А ведь он озвучил то, о чем думала и она.
Несколько минут молчания... Сигарета. Глоток вина. И они вновь заговорили. И в их разговоре прошлое вновь причудливо переплелось с будущим. И она подумала: наверное, мы никогда не сможем забыть и расстаться.
Вскоре она должна была уехать на Форос, культовое место для всех, кто побывал там однажды, но для них - ещё и место их первой встречи и, казалось, случайного знакомства, затянувшегося более чем на десять лет. Заговорив об этом, они словно окунулись вновь в прозрачную синюю воду под знойным солнцем, и он загрустил, поскольку вот уже четыре года не был там.
   - Так в чём же дело? На неделю ведь всегда можно вырваться, - сказала Анастасия.
И, кажется, эта идея ему понравилась и все более стала овладевать им. И вот уже в глазах его загорелся огонек азарта, и он стал мечтать о том, куда они пойдут, если он приедет на этот вожделенный берег.
   Потом он уехал, и как воспоминание об этой встрече еще долго стояла бордовая роза.

*****


А перед самым её отъездом они встретились снова. И снова появилась бордовая роза, и снова их притянуло друг другу, а потом они вместе вышли из дома, ехали на машине, шли рядом, и она вновь поймала себя на том, что ей нравится, когда он рядом, нравится, когда на них смотрят, нравится вести машину, когда он сидит по-соседству, нравится, что, возможно, он приедет на Форос, нравится фантазировать о том, что будет , если...
Окинув перед отъездом последним хозяйским взглядом квартиру, она увидела бордовую розу, стоящую на столе.

*****


Теперь она сидела на берегу любимого моря среди знакомых до мельчайших подробностей скал. Дул сильный западный ветер, срывая палатки и выдувая душу. Из-за перевала валили свинцовые тучи, время от времени начинался дождь. Казалось, солнце забыло о времени года и даже не показалось после ночной грозы. Шел четвертый день её пребывания здесь, а она уже думала о том, что, может быть, он все-таки появится. Впрочем, она не очень рассчитывала на это, ведь обстоятельства могли сложиться по-разному, но очень хотелось, чтоб однажды, когда его не ждут, он вдруг появился здесь, и прошлое встретилось с будущим.

   Прошло две недели. Ни вчера , ни сегодня он не приехал. И хоть Анастасия не ждала его и почти не верила в то, что он может приехать, чувство разочарования всё же вкралось в её спокойную жизнь. Если он не приехал сегодня, то уже и не приедет. Это она знала. И что ему снова помешало, об этом оставалось только догадываться. Видимо, сила её притяжения была не столь велика, раз обстоятельства помешали ему.
   Пройдет еще неделя, её последняя неделя здесь, в одном из немногочисленных мест, где она чувствовала себя легко и беззаботно, и она приедет в свой полный хлопот город, где жизнь не потечет, как здесь, а помчится, и он позвонит, сказав: "Пригласи меня в гости, ну хоть на загар посмотреть". А она подумает: почему всегда, когда хочется, чтобы он был рядом, его нет?
Но это будет только через неделю. А сейчас она смотрела на высокое небо с плывущими облаками, на величественную стену гор, слушала шум прибоя и умоляла время приуменьшить свой шаг, чтоб неделя эта продлилась подольше.

   Но время неумолимо. Наступила последняя ночь её пребывания здесь, на том самом клочке земли, где она всегда чувствовала себя на месте, будто именно здесь ей было заповедано родиться и жить. Она смотрела в звёздное небо. Луна уже начинала стареть и каждый вечер всходила на небо всё позже и позже. Небо было тёмное, и на нём тысячами неверных огоньков мерцали звезды.
   Она сидела одна в своём каменном гроте, и щемящее чувство любви пронизывало её. Она гладила камни, слушала еле различимый плеск волн, а чувство утраты уже точило её изнутри. Вместе с тем глубинную благодарность Богу и судьбе за счастье, однажды подаренное ей и длящееся вот уже какое лето, испытала Анастасия в этот миг. И она благодарила эту благословенную землю и это море, и эти скалы. А потом вдруг стала читать им стихи, написанные когда-то здесь. И всё вокруг притихло, и её голос, читающий нараспев, отражался в камнях не эхом, а рокотом, и, казалось, скалы подпевали ей своими низкими голосами:
По ночам оживают камни
и выгибают станы,
и танцуют под музыку моря,
завораживая нас с тобою.
И камень не кажется плоским
в огнях ночных и отблесках.
Он неизменно меняет форму,
и вовсе он не покорный
раб земли, вросший по грудь
в эту родную твердь.
Он стремится к небу прильнуть
и звёздам песни пропеть.

   Прочитав это стихотворение, она вновь вспомнила о Джеке. В год их знакомства она написала эти строки. И сейчас Джек словно материализовался, и вновь она подумала: почему его нет рядом? В этой прагматичной жизни так недоставало ей романтики. А здесь сам воздух был пропитан сказочностью и отсутствием обыденности. Ведь их московская жизнь вряд ли похожа на сказку. Редкие встречи, долгие разлуки. И лишь бордовая роза... Здесь всё могло бы быть не так. Тепло камня и освежающее дуновение бриза, жгущие тело лучи и прохлада до дна прозрачного моря, лунный свет, оживляющий скалы, и языки пламени костра, заставляющие плясать всё, что так статично, одуряющий, ни с чем не сравнимый запах можжевелового дыма - всё это было так восхитительно, что не хватало только влюбленности. Впрочем, влюбленность можно было себе придумать. Не хватало реального объекта, достойного всей этой красоты.

*****


Он мог бы быть рядом в пучине морской, и тогда они поплыли бы к самому горизонту, где вода кажется тёмно-лиловой и в недрах её плещутся стада дельфинов. Он мог бы быть рядом, и, взявшись за руки, они шли бы на яйлы встречать рассвет. А любовью дышал бы и сам воздух. Вот так могло бы быть. Но он не приехал. А теперь уезжает и она, чтобы на целый год проститься со своей любовь.

*****


Город встретил её проблесками солнечных лучей на сером небе. Анастасия испытывала двойственное чувство - радость и печаль - от приезда сюда, в город её жизни. Дом распахнул двери и тихонько зашептал, вторя радостному визгу собаки - хозяйка вернулась. Всё казалось каким-то новым, неожиданным после трехнедельного отсутствия. А в вазе стояла роза, совсем засохшая, но пустившая свежий побег. Три дня прошли в угаре возвращения, в суете, в телефонных звонках и заботах. На четвертый день позвонил Джек, сказав именно то, чего она ждала.
   -Как бы на тебя посмотреть? Очень хочется увидеть твой загар.
И, как прежде, первым желанием Анастасии было отказаться, не пустить и больше никогда не встречаться.
Но Джек проявил завидную настойчивость, найдя её на следующий день в гостях, и уговорил встретиться.
Когда тёмным вечером она подъехала на машине к своему дому, в свете фар вырисовалась его фигура с неизменной бордовой розой.
После обрушившейся на неё Москвы со смертями, взрывами, травмами и полной неразберихой, Анастасия чувствовала себя ужасно, и, казалось, что трехнедельный рай - глубокое прошлое, уже почти забытое ощущение покоя и счастья. Выйдя из машины, ей очень захотелось просто прижаться к нему, защитившись от всего на свете за его широкой спиной.
Сделав это, она вдруг остро почувствовала, как он близок и дорог ей и как замечательно надежны его спина и крепкие объятья. Потом они зашли в дом, и первый глоток резкого, на её взгляд, коньяка согрел её изнутри.Они разговаривали, как и прежде, не испытывая неловкости, а потом она стала читать ему стихи, написанные в Форосе, куда он так и не доехал. Ему стало грустно: ведь всё, что могло бы произойти, представилось ему сейчас особенно зримо, а главное - в стихах было то ощущение Фороса, которое узнал бы каждый, кто хоть раз побывал там. И сразу захотелось тепла, солнца и ласковой воды.

*****


Так они оказались в ванне под струями теплой, но (какая жалость!) не солёной воды, сходя с ума от жгучего желания, но испытывая себя на выносливость. И ей представлялась совсем иная картина: блеск кафеля померк, сменившись темными тонами камней, а льющаяся вода вдруг стала водопадом, прозрачным и ласковым. Быть может, ему в этот миг тоже виделись иные зарисовки. Так они стояли, нагие и счастливые, любуясь друг другом. Иногда реальность возвращалась. Тогда Анастасия закрывала глаза и снова окуналась в иллюзию. Почему-то ей всегда хотелось заниматься с ним любовью где-нибудь в горах, в море, в нагромождении камней, под струями водопада. Этот вымышленный антураж казался более гармоничным, чем московская квартира. А он продолжал гладить её загорелое тело, и дрожь уже едва сдерживалась, потому что желание быть с ним затмило все остальные.
Потом они сидели и разговаривали. Он в кресле, она - на его коленях. Сегодня ей все время хотелось касаться губами его кожи, гладить его. Обычно она была сдержанна. Но сейчас ей не хотелось сдерживать своих желаний, ей хотелось быть собой.
Так, разговаривая, они вдруг подошли к опасной черте, к тем вопросам, которых прежде не задавали друг другу, разве что себе. Джек спросил о её бывшем муже, отце её ребенка, с которым она ездила отдыхать. Он не мог понять, как, проведя три недели вместе, он мог не желать обладать ею. Анастасия, в свою очередь , спросила о его жене и о том, почему он здесь. И вдруг он ответил. Ответил так просто, как будто эта фраза уже не раз звучала прежде:
- Потому что я тебя люблю.
Анастасия даже сразу не отреагировала на это признание, задав ещё какой-то вопрос. Лишь на следующий день она вспомнила и удивилась тому, что в его словах не было никакой патетики, свойственной первому произнесению подобных слов. Быть может, он сам уже свыкся с этой мыслью, а может, просто забыл о том, что никогда прежде не говорил ей этого.
И в этот миг ей вдруг ужасно захотелось прочитать ему рассказ об их романе, рассказ, который вот уже несколько лет писала она, рассказ, которому не суждено еще быть законченным. Прежде она думала, что никогда не будет читать ему написанного. Теперь же взяла отпечатанную часть и то, что существовало пока только в рукописи и, сидя на его коленях, обняв его одной рукой за шею, чувствуя под пальцами тепло его кожи, стала читать тихо и просто, без всякого пафоса то, что когда-то было то счастьем, то болью. Она смотрела в рукопись и не видела его лица, но пальцы ощущали всё, что он чувствовал в эти минуты. Он был взволнован. Вряд ли сейчас он смог бы говорить.

*****


Что-то удивляло его, что-то вызывало гордость и удовлетворение, а порой он кивал головой (она чувствовала это по движению воздуха где-то над плечом), когда её мысли, чувства и память рисовали картины особо ярко. Он помнил многое, слишком многое, и кивок головы означал его внутреннее согласие или удивление от неожиданно подобранных слов. Анастасия не останавливалась, ворожа словами. Да остановка была бы и неуместна. В паузу ничего нельзя было вставить. Можно было лишь испить до дна, а потом, отдышавшись, взглянуть друг на друга по-иному.
Спустя некоторое время он сказал:
- А я бы написал всё по-другому.
И она попросила:
- Расскажи мне эту сказку про нас.
Но он отказался, как-то даже слишком поспешно, будто бы боясь, что лавина слов сама вырвется наружу.
- Тогда напиши нашу историю. Это ведь удивительно интересно: роман глазами мужчины и женщины.- Ей очень хотелось заразить его этой идеей, и , казалось, Джеку она тоже понравилась. Он сказал:
- Я попробую, но пишу я совсем не так, как ты.
- Конечно, не так, но ведь в этом и заключается ценность. Совместив эти два рассказа, мы создадим нечто совершенно новое.
- Да, я ещё не видел ничего подобного.
Потом он прочитал ей свое стихотворение. Поразительно, но оно было написано от лица женщины. Впервые в жизни и он задался вопросом: почему оно так написалось. Это было давно, ещё до их знакомства.
- Наверное, я предчувствовал тебя, -сказал Джек.
- Или это память о прошлой жизни в женском воплощении, когда ты жил на берегу Понта и слушал плеск прибоя.
Так проходила ночь. За окном было темно, по подоконнику стучал дождь, и было удивительно уютно в доме вдвоем. Казалось, эта ночь не кончится никогда, так много происходило, так много было сказано и услышано. Слова переплетались с объятьями, объятия со словами. Это был их мир, мир, в котором можно было быть собой, и эйфория от совместности заслоняла от них реальность.
Очнувшись, Анастасия взглянула в окно. Сквозь темные шторы пробивался свет утра, а не рассвета.
- Мы не заметили, как пронеслась ночь,- сказала она, разочарованно глядя на свет, лишающий мир таинственности и доверительности.

*****


Ему нужно было уезжать, но они снова никак не могли расстаться, продлевая минуты совместного бытия.
Ночью он сказал: "С тобой хочется быть, а не бывать". Сказал, ещё не зная о том, что также думала и она. Сказал, осознавая невозможность желаемого. И добавил: "Но пока это невозможно".
- Я знаю,- отозвалась Анастасия.
А про себя подумала: не пока, а никогда.
Он ушёл в дождь, и она смотрела в окно, ища его глазами. Потом вдруг увидела. Он шел медленно, точно сосредоточенно думал о чем-то, не замечая дождя. Вдруг он оглянулся и стал искать взглядом её окна и, видимо, не найдя, пошёл дальше и скрылся из виду. Он уехал, и снова не было ни тоски, ни боли. Вспоминая о нём с теплым чувством, Анастасия легла в постель и уснула. А проснувшись, ощутила всё ту же легкость. Было воспоминание о чудесной ночи, полной понимания и близости.
Вечером он позвонил. Его тоже влекли воспоминания, возвращая в ночь. Он продолжал жить этими ощущениями и не хотел их отпускать.
- У меня то и дело всплывают фрагменты твоей прозы,- сказал он,- и я над ними думаю. Есть вещи, которых я раньше не знал.
И тут Анастасии вспомнилась другая фраза, сказанная им ночью:” Я многого не понял, но точно понял одно: твое отношение ко мне гораздо серьезнее, чем я думал. И это льстит”.
Прервав её воспоминания, он произнес:
- А сегодня мы были, как дети, дорвавшиеся до секса.
- Это точно,- откликнулась она,- как дети, с той только разницей, что они ещё в этом ничего не понимают, а нравится сам процесс.
- Удивительно точно ты иногда формулируешь мысли!
- Не иногда, а всегда. Ведь ты в этом убедился.
Они говорили долго, словно не было целой ночи, будто не виделись они целый год. И если бы не скорый его отъезд, проговорили бы еще. Но пришло время попрощаться до какой-то неведомой новой встречи.
-Хорошо, что он есть,- подумала Анастасия, клядя трубку.
О чём подумал Джек, быть может, расскажет его повесть.

Заметки на полях романаю


В тот первый жаркий летний день они просто шатались по согретым солнцем улицам, пили кофе везде, где могли его найти, и говорили, говорили, говорили.
В тот летний день они впервые шли под руку. Нет, они не были влюблены. Они были друзьями и знали друг друга давно. Причина была банальна: она стерла ногу и опиралась на его руку, чтобы смягчить боль.
Они болтали о поэзии, хорошо понимая друг друга. Он читал. Она слушала. И расставаться совсем не хотелось. А потому они все бродили и бродили по городу, время от времени заглядывая в разные кафе.
Когда она брала его под руку, ее пронзала горячая волна его силы. Он, ведя ее, ощущал невнятный трепет. Но им некогда было разбираться в ощущениях. Они мерили шагами согретый город.
Вечером он проводил ее. Уставшие, они присели на диван, продолжая нескончаемую беседу под аккомпанемент тихой музыки. Тихие голоса. Тихий взгляд из-под ресниц. Случайное, почти невесомое касание рук...
Он привлек ее к себе, и она прижалась к его груди. Задрожавшие губы, опережая удары сердец, сомкнулись, ослепив фейерверком двух наболевших одиночеств...
В тот первый жаркий летний вечер два одиночества стали одним целым.

Он был нежен и надежен, и она, убаюканная в его ладонях, грезила о счастье. Очнувшись, они смотрели друг другу в глаза, не понимая, как случилось все это, впрочем, ни о чем не жалея.
Они были друзьями. Они были знакомы так давно. Они совсем не знали друг друга.
Когда он ушел в ночь, она перестала верить в реальность вечера. Но он не пропал, и на следующий день снова был рядом. Они заново познавали друг друга, пристально вглядываясь и порой не узнавая знакомых черт. Казалось, время сменило свою неспешную поступь на стремительный бег. И в четвертую ночь он сказал ей СЛОВА.
Боже, сколько ждала она этих слов, как мучилась простой женской жаждой по ним, как давно слышала их, как неправдоподобны казались они теперь!
Она теснее прижалась к его груди, чтобы не потерять чувства реальности происходящего. И, словно почувствовав ее смятение, он повторил их громко и внятно. Он был щедр, и она оценила это.
Ранним утром, когда рассвет оттенил круги под глазами - порожденье бессонницы - они были счастливы.
А днем они снова шли по согретым улицам знакомого с детства города, измеряя шагами свою любовь.

Осень пришла неожиданно. Они обнимали друг друга, чтобы их не разлучил ветер. А ветер гнал клубы пыли и горстями бросал в глаза. Тогда на глазах наворачивались слезы. Таков был октябрь. Они прятались от ветра в кафе и пили кофе, но напиток отдавал горечью и комом слов застревал в горле.
Он был независим и отрешен.
Она тиха и печальна.
Они были несчастны.
Месяц прошел, а в них поселилась боль. Они тщетно пытались помочь друг другу. Они почти разучились болтать. Им стало трудно смотреть в глаза друг другу. Они молчаливо бродили по остывшему городу, измеряя шагами свою боль. Минутами, словно пластырем, они заклеивали раны, пока не притупилась память о боли. Тогда сомкнулись кольца объятий, и встретились взгляды. Им хотелось плакать, потому что они снова были вместе.
- Мы могли потерять друг друга навсегда,- говорила она, ужасаясь собственным словам.
И им становилось страшно. Она была свободна и могла всецело принадлежать ему. Впрочем, молва их обвенчала давно.

Это была неслучайная встреча. Годы, прожитые в незнании друг друга казались им потерянными.
-Вот если бы нам встретиться лет семь назад! - говорил он.
Но она знала наверняка, что это было невозможно, как невозможна была их невстреча.
Они даже не подозревали о существовании друг друга, когда люди,завязывая новые узлы знакомств на нитях своих судеб, готовили их встречу. И все в этих многочисленных узлах могло бы показаться случайностью, но они знали, что вела их чья-то надежная рука.
Полгода прошли. Порой им казалось, что пронеслись, но чаще, что за это время они прожили долгую жизнь, полную невзгод и счастья.

Новогодняя ночь. Многоцветье огней на елке, украшенной их руками. Бой часов, возвестивший о приходе Нового года и чего-то неведомого. Загаданные желания, которым, быть может, суждено сбыться. Зажженные свечи, согревшие, кажется, целый мир своим послушным дыханию пламенем.
Они еще не знали, чем станет этот год для каждого из них. Они еще верили случайному счастью их встречи и принимали друг друга как бесценные подарки судьбы.
А ночь расточала себя вспышками фейерверков и взлетами ракет, и шел какой-то нереальный снег, скрывая ночные следы. Снег шел по следу ее сновидений и превращал их в белый лист. Она пыталась что-то вспомнить, но, глядя на белизну листа, вновь закрывала глаза, боясь ослепнуть.Она совсем разучилась помнить и писать. День ослеплял ее так же, как лист или снег, и она звала ночь на помощь.
Он, очарованный белизной снежного листа, тонкой веточкой чувств выводил слова, и они складывалась в строки стихов, а он все писал и писал, и это было просто.
А за окном январь, и холод пронизывает до сердца, и лю- бовь, словно древо, застывает в оцепенении в ожидании тепла.

И конца не видно стуже.
И воздух сырой простужен.
И тихо сводит с ума
белым цветом зима.

А под ногами хлябь вместо тверди.
И у соседей - реквием Верди.
Цепь ожиданий в сумраке стылом,
и снег, парящий над миром.

И остановка уже невозможна.
Сон, как поезд, быстр и тревожен.
А за стеною реквием Верди.
И хлябь вокруг вместо тверди.

Они пробирались по лабиринту слов к Свету. Свет ускользал, увлекая все дальше. Долог был путь, но они были тверды, уверены в удаче и не торопили время. А время, расточая капли минут, не подгоняло их, а вторило их шагам по гулким лабиринтам осознания. Время было с ними заодно.
Она расставались и вновь встречались. Так было всегда, и им было странно, что этого может не произойти. Иногда им казалось, что время испытывает их, метя прямо в сердце часами ожидания. Но зная, что обречены на терпение, что лучше терпеть, чем терять, они смирялись.

Серый город таял на глазах и обретал краски, еще робкие и неброские. Ее рука была в его руке и, казалось, не будет конца пути. Но солнце заходило рано, и они согревались в объятиях вечера, которому не суждено было стать ночью. Их ночью. Умирающий вечер гнал их из тепла комнаты на улицу, и они шли по ломкому льду луж. А в воздухе носился призрак весны.
Он был много выше. И когда, прощаясь, он обнимал ее за талию, ей приходилось вставать на цыпочки и вытягиваться в струнку. Его глаза были очень близко и излучали тепло и нежность. В такие минуты она ощущала себя маленькой девочкой, совсем беспомощной и робкой, но надежность спасительного круга его рук окрыляла. Но это было всего лишь мгновение. Прощание. Потом - два пролета лестницы. И последний взмах руки в освещенном окне. Он уходил по остывшим февральским улицам, и стареющая луна смотрела с неба ему вслед.
Теперь они виделись редко, и ей казалось, что впустую проходят годы, и капли минут, превращаясь в потоки дней, готовы поглотить их. Так было в разлуке. Ей думалось, что искусство разлуки ей хорошо знакомо, но ледяной ее холод проникал в сердце. И было знобко. Февраль. Заморозки. И призрак потери. Призрак вечной разлуки...
Потом были встречи. И призраки отступали. И аномальный февраль ступал по кромке ночного ломкого льда.

Она привыкала к одиночеству, как привыкают ко всему в этом мире, ко всему, что проявляет хоть какое-то постоянство. Она привыкала, испытывая странные чувства утраты и освобождения одновременно. Именно тогда, когда ее любовь достигла апогея, он оцепенел, и, казалось, его вовсе не интересовали ее чувства. Он с головой уходил в работу, и там была его жизнь. Но там не было места для нее. Она осознавала странность положения и еще большую странность своего отношения ко всему происходящему. Она не ощущала пронзающей боли или жгучей обиды, а хладнокровно наблюдала , как ученый, поставивший эксперимент.
Она умела ждать и ждала. Дни шли. Светило солнце. Хотелось любви и тепла, и неуемного счастья, чего-то фантастически-романтического. И нужен был он - осязаемый и близкий,а не голос его в завитушках телефонного шнура, звучащий из мира шорохов. Она закрывала глаза и не могла представить себе его лица. Лишь пальцы хранили память о линиях и помогали воссоздавать образ. И она знала, что мечта о том, чтобы быть вместе, сейчас почти нереальна.

Был солнечный день, и деревья, пугаясь собственной наготы и собственной тени, трепетали на ветру, силясь оторваться от земли и взмыть в небо. А солнце, согревая землю, заставляло кипеть в их жилах кровь.
Но уже через минуту мир становился черно-белым, а небо роняло бескрылых бабочек, и они умирали, соприкасаясь с землей. Как тут взлетишь!
Она смотрела в окно, и обнаженные деревья, и безжизненные снежинки были ей так близки и понятны. Все они с сомнением взирали на это солнце и этот февраль, пугаясь мысли о завтрашнем дне, том "завтра", которое неминуемо наступит, том "завтра", которое предложит выбор. Она боялась остаться один на один с этим "завтра".
А он уходил все дальше и дальше, и она не пыталась его удержать. Он был рядом, иногда стоило лишь протянуть руку, но между ними простиралась пустыня, осваивающая с каждым днем все новые пространства.
Она писала в круге лампы под покровом ночи. И казалось, все некогда ушедшие слова возвращались к ней, чтобы вновь зазвучать. В них была гармония потопа, гармония хаоса, гармония бессильного отчаяния. Он слушал слова из своего близкого далека, но они касались его лишь вскользь, и вскоре он забывал о них. И уходила жизнь, разводя их на полюса, подальше от экватора.
Она совсем не роптала и, казалось, была спокойна. А утром солнце заглядывало в окно, и она пугалась собственной тени, и так хотелось взлететь...

Когда стихли его шаги в пустом парадном, она все еще чувствовала его прикосновенье. В руках догорала, тлея, сигарета. И желтый фонарь сквозь мутное стекло пытался заглянуть ей в глаза. А она - в ответ - вызывающе смотрела в его единственный. Когда сигарета догорела, и серый столбик пепла упал к ее ногам, скрываемый темнотой, она закурила вторую, застыв в оцепенении.
В последнее время она часто застывала вот так, о чем-то задумавшись, потом спохватывалась, пытаясь продолжить движение, и вновь каменела. Сейчас, стоя у окна в темном парадном, она думала о нем, о них. Еще вчера она почти поверила в то, что их отношения вскоре закончатся, как-то сами собой, без насилия и будто бы случайно. Она была готова принять все без объяснений и вновь уйти в себя, как это случалось раньше. Но сегодня он был таким близким и родным, таким восхитительно любящим, что ей горько было даже думать о разрыве.
Сигарета догорела,и, отчаявшись, она вошла в квартиру. Все здесь хранило память о нем. Но его не было, и квартира показалась ей пустой и холодной. Лишь настольная лампа очерчивала одинокий круг на письменном столе и стала тем островом тепла, который манил ее к себе.
Она открыла тетрадь. Хвост вчерашнего отчаяния промелькнул на последней исписанной странице, но она тотчас же перевернула ее. Она смертельно устала от отчаяния, ей хотелось надежды.
Она стала писать и вдруг осознала, что ее любовь отравляет страх - страх повседневности, обыденности, невозвратно уходящей свежести, и в страхе она разрушает его и себя, и их, еще не ставшее обыденным чувство. И это полночное открытие наполнило ее стыдом и раскаянием. Он ушел так поспешно, а она не успела прошептать ему "любимый", не успела прижаться к его груди, не успела сказать ему слишком многого. Он ушел.Но пустота внутри исчезла. Сердце ее бешено билось, готовое помчаться за ним вслед. А ручка, немного подрагивая, танцевала по линованному листу, цокая при соприкосновении с бумагой.

Наутро она проснулась с ощущением счастья. Так было впервые за этот месяц, показавшийся ей долгим. Открыв глаза, она думала о нем. Казалось, что и не было пеперыва на сон в ее мыслях.
-Так просыпаются только дети,- подумала она,-только им даровано счастье, открыв глаза, ждать продолжения чуда.
Весь день он занимал ее мысли, и она торопила время. А вечером они встретились, окруженные множеством очень милых людей, а ей хотелось лишь одного: немедленно убрать всю эту массовку и утонуть в его объятьях. Но они продолжали вести беседы, разделенные частоколом спин, и жаль было уходящих минут. Когда все закончилось, и они остались одни на улице под покровом сумерек сырого февральского вечера, их губы, наконец, встретились. Они шли, поминутно останавливаясь, чтобы взглянуть в глаза друг другу, выговаривая слово "люблю",и произносящие его губы ждали ответа.
Он не понимал происходящих в ней перемен и удивлялся им, не находя разумного объяснения. Ответа и не было. Просто ее захлестнуло волной всепоглощающего чувства, и она, не сопротивляясь, пыталась одаривать им.
Они шли, и вдруг он произнес слова, которыми так часто она укоряла себя:"Ты, кажется, сама не знаешь, чего хочешь?"
Да, не знала. Не по сути, а по действиям не знала, что нужно сделать завтра или послезавтра, через месяц или через год. Она знала лишь одно, что хочет его прежнего, летнего, восторженного и любящего, хочет быть с ним каждую минуту, хочет любить его и быть любимой без всяких "но". Она хотела, чтобы он просто любил ее и просто был рядом. Она хотела слишком многого!

Расставание их в этот вечер было громким, и хлопанье многочиленных дверей, словно цепочка выстрелов, эхом отдавалась в темном парадном. Он ушел озлобленный, с намерением никогда не возвращаться. Ему очень хотелось распалить свою обиду, и она, глядя ему вслед, подумала, что можно говорить на одном языке и не понимать друг друга.
Еще вчера ей казалось, что все их проблемы решены, и уже через несколько дней они смогут не расставаться. Сообщив ему об этом, она была не уверена, что он хочет этого так же, как и она, что заставляло ее мучительно сомневаться.
А может быть, причина нынешней ссоры была как раз в этом чем-то, что возникло еще вчера? Каждый миг все больше утверждал ее в этой мысли, и злоба его, так легко выплеснувшаяся сегодня, крылась, видимо, именно в этом. В сущности, она уже целый месяц сомневалась в его стремлении быть вместе. Казалось, его устраивает ситуация, в которой можно быть свободным, не будучи одиноким. И еще. Пока совместность была невозможна по целому ряду обстоятельств, можно было к ней стремиться. А теперь...
Теперь было совсем иначе. А в перспективе - до конца жизни или терпения быть рядом, вместе, в одной квартире.
Ей вспомнился их летний разговор, когда она спросила, смогут ли они жить вместе, не имея возможности разбежаться в разные норки. Тогда он был оптимистичен.
Сегодня же ее мучил вопрос: почему бы просто не сказать: думал, что смогу, но кажется, нет, не смогу, почему нужно обвинить ее в их ссоре, в разрыве. Она знала, что, культивируя свою обиду, он забудет детали и убедит себя в своей правоте, а потом, если случиться , будет обвинять ее.
Ей хотелось спросить: зачем? Но вместо этого вопроса, который уже не к кому было адресовать, она вновь и вновь слышала их последний диалог:
- Ты хочешь заниматься этими текстами, я не пойму?
- Если бы не хотела, я бы уже бросила их тебе в лицо.
- Так брось, если хочешь, брось!
- Господи, как это надоело.
- Я надоел, ну тогда, до свидания!
И эти звенящие, грохочущие, злобные двери, распространяющие скрежет и визг...

Когда казалось, что вот она жизнь, что уж теперь они не упустят счастья, он исчез. Вернувшись вечером домой, она еще не увидела, но почувствовала пустоту, некий холод, исходящий из всех углов, вакуум, давящий своей безвоздушностью. Она задохнулась еще на пороге. Потом пошла по квартире, обнаруживая следы его отсутствия. В голове монотонно звучала всего одна фраза: вот он конец... Потом вопрос: чего? И ответ: жизни. Но она говорила себе: не торопись с выводами, нужно во всем разобраться, зная уже, что ей ни в чем разбираться не придется. Она просто ждала, когда объявят ей о ее участи, как смертник, ждущий казни, зная, что она неминуемо свершится. Время ожидания шло невыносимо медленно. Потом был объявлен приговор, следом - новый и новый... Надежда сменяла отчаяние, и наоборот, и все казалось Долгим, странным и абсолютно нереальным сном. Она ждала, что вот-вот проснется и прекратится этот кошмар, и снова луч солнца, прорвавшись сквозь темные шторы, возродит ее к жизни. Но сон длился уже целый месяц, и она не знала наверняка, где сон и где реальность. Она все еще пыталась цепляться за надежду, но солнце затягивалось паутиной осени, и гас последний лучик надежды.

Сегодня она появилась в салоне впервые после их разрыва. Идя туда, она знала наверняка, чувствовала всеми своими чувствами, что не встретит его, но, подходя, поймала себя на том, что сердце бешено колотится о ребра и трудно дышать. Вдруг войдет, а он там... Она была удивлена. Ей казалось, что время притупило боль, и она сможет встретиться с ним легко. Неужели игла их разрыва, причинившая ей столько боли, так глубоко засела? И спо- собно ли время исцелить ее? С такими мыслями она вошла в салон, куда прежде приходила с ним, и вздохнула с облегчением: его не было.
Сегодня она была чрезвычайно хороша: высоко поднятая голова, одежда, подчеркивающая стройность фигуры. Она прошла в бар, привлекая к себе всеобщее внимание. Никого из знакомых она пока не встретила, да ей и не хотелось неминуемых вопросов и невразумительных ответов. Глупейшее словосочетание: не сошлись характерами! Она сидела за стойкой бара, пила крепкий кофе и хороший коньяк и никак не могла заставить себя не обо- рачиваться всякий раз, когда открывалась дверь, впуская очередного завсегдатая. Ведь она никого не ждала, да и не желала никого встретить здесь, хотя это-то и было почти невозможно. Она постоянно поворачивала голову, даже осознав, что, не рассчитывая встретить его здесь, все же ждет именно его и только его хочет увидеть. Конечно же, пришли другие, знакомые и малознакомые, и задавали вопросы, и получали ответы, но все это уже почти не касалось ее, и, ведя совсем не значащие беседы, она была далеко, внутри себя, пытаясь разобраться в том, что же все-таки происходит.
Взяв напитки, она раскланялась и вышла. Сейчас ей необходимо было уединение, но курилка, увы, была полна, оставляя ей единственную возможность - уединение в собственной раковине. И она закрыла створки.
Из состояния отсутствия вывели ее интересные наблюдения. Мужская половина курилки явно интересовалась ее особой, но каждый, кто пытался приблизиться к ней и начать пусть незначащую беседу, когда первые слова уже готовы были сорваться с губ, а лицо озаряла улыбка, останавливался, не в силах сделать больше ни шага, и слова, так и не высказанные, застревали в горле вязким комом. Сцены эти сменяли друг друга и продолжались довольно долго, настолько, что вывели ее из состояния оцепенения и сделали наблюдателем. Она с интересом следила за тем, что происходит, и казалась самой себе лишь зрителем, но никак не участником. Она улыбалась, чувствуя, как на смену унынию приходит азарт игрока. Но каждая следующая попытка знакомства с нею, снова наталкивалась на невидимый барьер. Почти сразу она поняла, что находится под его защитой и опекой. Его не было здесь, он даже не знал о ее здесь присутствии, но сознательно или подсознательно оберегал ее, словно заключив под стеклянный колпак, чтобы могли любоваться, но не смели тронуть.
От этого открытия на сердце потеплело.
Взглядом естествоиспытателя она осматривала зал. Здесь было много молодых, стройных, красивых и талантливых мужчин, но сейчас они казались ей мелкими и неинтересными, и она, почти не задерживаясь, скользила взглядом по лицам. Трезвым рассудком она понимала, что в зале есть мужчины, которые должны ей нравиться. Должны. Но не нравились.
Должно быть, он околдовал ее когда-то, если даже теперь, после их разрыва, не находится никого, кто смог бы сравниться с ним.
И еще она вдруг поняла, что не осталось в душе и сердце ни обиды, ни злости. Все ушло. Остался только абсурд - их разрыв.
Возвращаясь одна по асфальту Страстного бульвара, освещенного редкими фонарями, она совсем не боялась. Теперь она была уверена, что он не даст ее в обиду никому. Ей было ничуть не жаль, что не провожает ее какой-нибудь подающий надежды талант. Ей было хорошо и спокойно одной, а рядом с собой она хотела видеть только его, ощущая рукой и плечом его всегдашнюю надежность.

Поразмыслив о происходящем, она вдруг поняла, что обречена на невыносимую муку ожидания, которая никогда и ничем не закончится. Она слишком хорошо чувствовала его незримое присутствие, его боль и любовь, и также хорошо знала, что даже если он начнет умирать без нее, он не придет и не позовет на помощь. В себе же она находила лишь пустоту, образовавшуюся со дня его молчаливого ухода и знала, что эта ее болезнь становится уже хронической, и лекарства не помогают, а посему - последний и радикальный способ лечения - хирургическое вмешательство.
Все это время она мучительно пыталась понять: что это - любовь или оскорбленное самолюбие говорит в ней? Ее вдруг покинули - небывалый случай! Но вновь и вновь мысленно возвращаясь к происшедшему, она напрочь отмела "самолюбие" и поняла, что нужен ей действительно только он, без всяких "но"...
Она позвонила ему, собравшись с духом, но то, что она услышала сначала вселило в нее смятение: в его голосе были паника, страх, даже грубость, но в недрах всего этого она уловила и внутреннее удовлетворение: позвонила, значит, думает, значит, не забыла. Она же решила, что настало время встретиться и разобраться. Или они действительно должны и могут быть вместе, или нужно непременно разомкнуть их отношения, освободиться друг от друга, и каждому начать независимую жизнь. Она чувствовала, что любое решение - это выздоровление, а нерешение - неминуемая гибель для обоих.

После разговора с ним она уже не знала, а был ли он когда-нибудь другим, тем мягким и нежным, кого она любила. Он никогда не был мягкотелым, в нем были воля и та мужественность, которую она так ценила и которая встречалась не слишком часто у представителей мужского пола. Но сегодня он был неузнаваем: жесток, категоричен, глух. Все месяцы, проведенные в невидении друг друга, она помнила его тем, сильным и нежным. Она знала, что он способен на убийство собственного чувства, она чувствовала, что он стремится забыть ее, вычеркнуть из жизни, как неудачную строку стихотворения. Но ощущала она также и то, что не очень-то ему это удается, что вспоминает он ее слишком часто, что не хватает ему ее участия, что счастье, бывшее у них, не так-то просто забыть, а чувство - убить. Свое же чувство она не пыталась уничтожить. Может быть, проще было бы попробовать освободиться от него, а не проводить дни и ночи в мыслях о нем. Но ей это не удавалось вовсе, и она полагалась лишь на Бога. Пусть будет так, как должно быть!
Она слушала его голос в телефонной трубке и ловила себя на том, что она не обижается на него, несмотря на то, что он очень хочет ее бидеть. Она прекрасно осознавала степень своей вины в их разрыве, но он обвинял ее совсем в другом, поэтому она смиренно слушала, не пытаясь ничего объяснять. Да он и не желал объяснений. Ее просьба о встрече отвергалась уже в сотый раз, отвергалась категорически, и она понимала, что причина в том, что ему так и не удалось убить свою любовь. И ей это ничуть не льстило, напротив, видеть, то есть ощущать его страдание, было больно. Ей хотелось видеть его счастливым, но он не давал ни малейшего шанса на освобождение ни себе, ни ей.
Повесив трубку, она могла лишь представить, какая буря разразилась в том, кого она любит. Ей было безумно больно, и боль ее усиливалась физическим ощущением его боли, и надсадно ныло сердце от безысходности. Ей снова не удалось докричаться, дошептаться до того, чуткого и чувствующего, без кого жить ей было так невозможно.
Абсурд их разрыва вызывал досаду, поскольку причины и следствия были вовсе потеряны, а вместо - возник какой-то фантастически-мистический клубок, который, сколько не мотай, все путается. Как ту что-нибудь объяснишь! Да и стоило ли объяснять? Лишь любовь могла что-то прояснить, а там уж не нужны никакие логические построения: все рассыпается само, все - нежизнеспособное.
И, кажется, он вовсе не почувствовал, как мало в ней осталось ее прежней. За прошедшие два с половиной месяца она пережила столько, что, если и была ее вина в их разрыве, она заплатила сполна. Но он ничего не заметил. Он лишь разозлился на свою слабость и еще на то, что она вдруг начала снова писать. Ее долгое мучение - молчание окончилось , и она вновь обрела дар речи. Слова складывались в строки, строки в строфы, рождались новые ритмы и созвучия нот, исписывались страницы прозы, и это было легко, но больно, потому что не было рядом его. Традиция первого прочтения, закрепленная полутора годами жизни, влекла поделиться с самым близким, с тем, кто поймет и оценит, и, может быть, поправит. Она рванулась к нему, чтобы поделиться всем, что вылилось в стихи, музыку, песни. Но он отгородился стеной и не принял, не понял, не почувствовал. Это было уже действительно крахом. Крахом того, кого она называла Поэтом, независимо ни от чего. Она была убита тем, что он не смог подняться над личным чувством даже ради Поэзии.
Неужели он никогда не сможет писать так, как писал, ведь Поэзия не прощает измены? Неужели мир лишится его как Поэта, которым восхищались даже собраться по перу, не склонные расточать похвалы.
Личная боль отступила. Ей показалось, что она вдруг вовсе перестала понимать его. Неужели все то, чем так щедро одарил его Всевышний, будет так легко зарыто в землю?
Она думала: неужели ему нельзя помочь? И отвечала: можно. Но захочет ли он принять помощь? И знала ответ: нет!

И снился ей страшный сон: он лежал, сомкнув веки. Лицо сводила судорога боли. Он был жив и дышал, но голова его была разбита, будто кто-то острой косой срезал макушку. Тело обмякло. Руки безвольно повисли. Она закричала. И проснулась от собственного крика. Очнувшись, она вновь поторопилась погрузиться в сон, чтобы дотянуться до него и помочь. На мгновение она вновь увидела его лицо, но железная маска отрицания помощи и ее самой вытолкнула ее в явь. Она, дрожа, сидела на кровати, пытаясь в темноте зацепиться за что-нибудь реальное, чтобы поверить, что это был всего лишь сон.
Встав и пройдя по комнате, она раздвинула шторы и посмотрела в окно. Ночь была такой же серой, как эти нескончаемые серые ноябрьско-декабрьские дни, когда хочется только одного: зарыться в подушки и одеяла и спать, спать, спать... Серые дни убивали жизнь. А сегодня – еще и серая ночь. И ей захотелось поскорей задернуть шторы, влезть с головой под одеяло и забыться, но тут она вспомнила про сон и остановилась, держа в руке край занавески.
На серый город падал серый свет, тусклый и невнятный, источаемый фонарями, не свет, а воспоминание о том, что когда-то было светом. Громады серых домов с погашенными окнами, обступающие со всех сторон. Мертвый город.
Она часто сидела ночами и, выглянув в окно, всегда находила несколько светящихся . Так было всегда... Сегодня же она попала в совсем незнакомый ей мир.
Было холодно стоять у окна и смотреть в эту ночь. Холод рождался где-то внутри , распространяясь по всему телу и сковывая движения. Она пыталась сдерживать дрожь, но, казалось, тело вышло из подчинения, когда непослушными руками она пыталась завернуться в одеяло. Думать о том, чтобы вернуться в теплую постель, она не могла. Ей было страшно вновь вернуться в сновидение в роли наблюдателя. В экстремальных ситуациях в жизни она всегда действовала, поэтому страха не было. Страх наступал потом, когда вспоминала, уже успев помочь, предотвратить несчастье. Наблюдать за чужимы страданиями, будучи не в состоянии помочь, было выше ее сил.
Она бродила по квартире, в бессилии придумать себе занятие в эту серую ночь. Безумно хотелось курить, но она сдержалась - сработал внутренний запрет: не курить по ночам.
Войдя на кухню, она включила свет (пусть хоть одно окно светит!) и села в кресло, подобрав под себя ноги и вжавшись в одеяло. Дрожь постепенно унялась, и стало тепло. Она попыталась увидеть его лицо, то, которое было ей так знакомо в яви. Черты то вырисовывались очень четко, то расплывались, точно клякса от чернил. Она снова закрыла глаза, слепила его образ и сказала: "Я люблю тебя, милый! Мне так хочется, чтобы ты был счастлив. Прости меня за ту боль, что причинила я тебе. Прости. И пусть будет мир в твоей душе." Образ исчез, растворился, ничего не ответив, но она знала, что он услышал ее. И она уснула, завернувшись в одеяло, на освещенной кухне, свернувшись калачиком в кресле. А утром солнце опять не взошло.

Дни тянулись мучительно медленно, и, казалось, конца не будет этой серости и тьме. Декабрь - сумеречный месяц. А она все ждала, ждала чуда его появления, хотя и прошло уже три месяца с того дня, когда он исчез. Она не могла поверить в то, что это навсегда. Ей казалось, что он вот-вот поймет всю нелепость случившегося и появится, и просияет улыбкой, и не нужно будет никаких слов... Но он все никак не мог решиться на это, а она ждала, а дни тянулись, ускользая, и близился новый год. Что-то он принесет ей?
Она никогда не верила в то, что любовь можно убить. Как любое сильное чувство, любовь не поддавалась насилию над собой. И если отступала, то всего на полшага, чтобы потом сделать три. То, что их объединяло слишком сильное чувство, она осознавала все яснее и яснее, и ощущала, что он, попав в силки собственного чувства, злится, пытаясь вырваться и обрести свободу. Для нее плен тоже был безрадостен, но что толку рваться, лишь крепче затягивая узлы? Безнадежнее и больнее! Она смотрела на телефон с отчаянием и надеждой. Но в точности знала, что звонит не он, а сама уже и не пыталась набрать номер.

Теперь нужен был его шаг навстречу. Она страстно желала этого, зная, что не сделает ему больно, уже простив ему все: и то, что было, и то, что, возможно, будет. Потому что казалось все это мелким и ничтожным по сравнению с тем, что они потеряли. Жизнь стала проходить стороной. А они всего лишь воздушные шарики, натолкнувшиеся на иголки судьбы, безжизненные и слабые, которым, может, и не суждено никогда взлететь. Она никак не могла научиться жить с осознанием собственной бескрылости. Даже заполнив все свои дни до предела работой, хозяйством, магазинами и прочими самыми немыслимыми делами, она ощущала пустоту, незаполненность. То и дело, в потоке повседневности, она натыкалась на предметы, имеющие непосредственное отношение к нему: его вещи, его книги,его фотографии... Каждый раз она столбенела, словно пронзенная разрядом электричества. Понимая, что подвергает себя пытке, она решала, что все, что связано с ним, надо убрать, уничтожить, вернуть, как можно скорее. Но как? Почему он не забрал все, уезжая? Может, эта пытка уготована им?
Вообще, во всей этой истории что-то все еще оставалось ей совершенно непонятным. Он был рядом, и ничто не предвещало разлуки. У него могли быть проблемы, но о них не говорилось ни слова.В их отношениях в быту было немало шероховатостей, но, казалось, что они уже преодолены. Материальные проблемы? Ответственность, тяжким грузом легшая на его плечи? Ревность? Внутренний конфликт?
Каждое из этих предположений могло быть жизнеспособно, но не хватало каких-то деталей, штрихов. Она упорно ощущала чью-то постороннюю волю, которая, словно Рок, разрушила их счастье. И эта злая воля руководила им, когда он изрекал нелепые обвинения в ее адрес. Она не могла поверить в то, что он мог сознательно произнести все это. Да и то, что все эти три месяца она ждет его, а его нет, можно было отнести только к его отчаянно безвольному положению.

Она ехала в полупустом вагоне метро. Сегодня в третий раз за три месяца она вышла из дома.. Она ехала, чувствуя кожей, что они могут случайно встретиться. От этого ощущения ее знобило, и она ежилась в жарком вагоне. Но вот объявили его остановку, и он не вошел, и она облегченно вздохнула. Но ощущение вновь появилось, чуть позже, на переходе. Подходя к эскалатору, она подумала, что сейчас может увидеть его на противоположном.
Так и случилось. Войдя на эскалатор, она всего на две-три секунды увидела его, не поверив своим глазам, вопреки всем предчувствиям. То, что она увидела, потрясло ее. Болезненная бледность, потухший взгляд, вытянувшееся, похудевшее лицо.
Он скрылся из виду, не заметив ее, а она осталась на движущейся вниз ленте эскалатора, не в силах поверить в то, что наяву видела его. Всю дорогу она была под гипнозом увиденного. Да и дороги самой не запомнила. Совершенно машинально нашла необходимый дом, зашла, и все, что там происходило, могла вспомнить лишь обрывочно. А память, зафиксировав стоп-кадр, возвращала ее к нечаянной встрече. А впрочем, это и встречей назвать было нельзя. Встречаться могли бы как минимум двое, он же в этом не участвовал, а лишь показал себя, сам о том не подозревая.
Но эта невстреча оказалась решающей для нее.
Что-то разомкнулось внутри, потому что в этом отрешенном от всего мира мужчине не было и следа того, кого она так ждала. Наверное, это была всего лишь мечта, иллюзия, рожденная ее воображением. "Романтика",- усмехнулся бы он.

Отражения.

Она увидела его сразу, как только он вошел в ярко освещенный зал. Здесь было многолюдно, но только он притянул ее взгляд. Она заметила в нем что-то, безусловно роднившее их, и назвала это отрешенностью. Находясь внутри ситуации, она ощущала себя наблюдателем извне, поскольку то, что происходило в зале, задевало ее лишь вскользь. Будучи экстравертом, она уже несколько месяцев жила внутри себя, почти не выходя из своего добровольного заточения. Боль, перенесенная ею, еще напоминала о себе эхом набатного звона.
Когда он появился в зале, что-то произошло в ней, будто щелчок включателя замкнул цепь жизненных токов. И впервые за много месяцев она не услышала в себе монотонного протяжного стона колоколов.
Потом, на протяжении всего представления, она не видела его, попросту забыла о мимолетном взгляде. И вдруг он оказался совсем рядом, щелкнув вспышкой фотокамеры. Так состоялось их знакомство.
Они танцевали, пили вино и перекинулись едва ли десятком фраз. Вечер угасал. Музыка умолкла.
Декабрьская поздняя ночь распахнула свои снежные объятья им навстречу. Он шел рядом по обледеневшим тротуарам и булыжной мостовой Кузнецкого, предложив отвезти ее домой. Она согласилась, вовсе не задумываясь о том, что видит его впервые в жизни. Напротив, ее не покидало ощущение, что они знакомы уже давно, и она может полностью на него положиться. Ей казалось, что и он испытывал нечто подобное. Пребывая в эйфории от легкости общения и выпитого вина, они дошли до Петровки и заглянули в бар. Там было уютно и тепло, играла музыка и распространялся аромат кофе. Устроившись у стойки, они, не умолкая, болтали. Он был совсем близко и вдруг, повернувшись, коснулся губами ее кожи. В этот момент она уже знала, что им суждено быть вместе.
Потом они ехали по заснеженному городу. И шел удивительный снег, превращающий огромный полис в лубочную картинку.
Все почти ирреально: поземка метет дорогу, подымая туманные клубы снега, вьюжно закручивая их в спираль. Мостовая теряет свои границы, и редкие автомобили, совершенно безликие в этом белом круженье, возвращают к реальности.И желтые фонари, приглушенные снегопадом, освещают путь.


Они вдвоем в красном авто мчали навстречу расставанию, за которым, быть может, последует встреча. Но пока их путь подметала метлой своей белой эта белая ночь, чуть подкрашенная фонарями, и их мутные взгляды печально смотрели им вслед.
Подъехав, они никак не могли расстаться и целовались, скрываемые темнотой ночи.
Ей было хорошо и легко с ним. Ни время, ни прошлое, ни общие воспоминания не тревожили их в этот первый вечер. И когда, наконец, они расстались, ей вовсе не хотелось ни о чем думать. Было радостно и бестревожно. Даже если бы он исчез навсегда, она бы не испытала разочарования просто потому, что ничего от него не ждала, а просто прожила рядом с ним один вечер в своей жизни. И это восхитительное ощущение свободы полета возродило в ней жизнь.
Но он не исчез. Через день он появился на ее выступлении. Впрочем, сначала появилась роза, а вслед за ней - он, и она вовсе не удивилась его появлению.
Эти первые дни были самым удивительным временем постижения друг друга, когда вдруг, неожиданно, можно было открыть в собеседнике черты до боли знакомые и созвучные или открыть для себя неведомый доселе мир. Очарованная этим постижением , она написала:
Неистово-льдистые глаза
из зазеркалия толстых линз.
Голубоватая седина,
словно иней на елях синих.
Слова, летящие в небеса,
выдуваемые мехами органными.
Посадка головы
исполнена грации львиной.
Невесомая наша игра -
скольжение канатоходцев
над пропастью смыслов
или бессмыслиц.
Смех и ирония,
легкий флирт и
ныряние в толщу
неосвоенной акватории.
Кажется, мудрость права,
и потемки - чужая душа,
как свечку не жги,
как спичкой не тычь,
возможно лишь погружение
в бездну. А дальше -
падение или взлет -
как повезет...

Отправляясь в плавание
на утлой лодочке своего "я",
одетого в неприкаянность бытия
и назойливость быта,
покидаю свой берег,
где я от ветров сокрыта,
отдаюсь волнам,
поскольку склонность
к мест перемене -
давняя болезнь
поэтов и мечтателей,
и первооткрывателей
дальных и ближних америк.
И те километры,
что ты измерил,
для меня - звон капели -
капли минут.
Даже стылые льдины
тают однажды,
в неге солнечной
ощутив уют.
Потому. наверно,
ты не там, а тут,
в этом городе,
где стынет кровь
в миллионножильных
артериях и венах,
где, вставив ключ
в зажигание,
думаешь: повезет,
где час или день -
всего лишь мгновения,
ибо сила трения
здесь сильнее стократ,
чем в Америке
или Папуа Гвинее,
и каждый шаг -
это два назад,
или по окольной
траектории движения.
Здесь жизнь сквозь пальцы
уходит быстрей,
чем вода иль сыпучий
песок в часах,
и, набегу
заглядывая в зеркало,
находишь седину в волосах,
здесь каждый шаг -
почти что подвиг.
В какой стране
герой или стоик
найдет такой
для себя простор?
Мизансцена готова:
палач и вор,
и гений из новых
маленьких фюреров,
и пошлость, которой
нету конца,
и глупость, которая
из лица
делает маску аутичную.
Эта картина
почти романтична!
Здесь место есть
для трагедий и фарсов...
Но вот парадокс:
без него умирают.
Этот город,
корнями врастая
прямо в сердце,
не отпускает
животворящих
своих детей.
И в странствиях
устав от потерь,
к нему возвращаются
снова, как к другу,
пытаясь вновь
раскрутить карусель,
обреченную
на движенье по кругу,
в ослепленье
считая недугом
непризнанье
своих детей.

Так проходила первая неделя их знакомства . Время от времени они встречались, узнавая друг друга, поражаясь тому, как много связывает их, как переплелись их миры еще до встречи, как похож их жизненный опыт.И с каждой встречей необходимость их друг для друга росла и становилась очевидной. В ощущении праздника и счастья они ждали наступления Нового года, который обещал быть удачным для них. Но первые же часы его омрачили радость совместности. Он уехал без нее, так ничего и не объяснив.
Потом, конечно, было все: и объяснения, и извинения, но первая капля яда уже отравила их отношения.
Она изо всех сил зажмуривалась, чтобы не увидеть , она хотела видеть его только прежним, не омраченным уходами и последующими объяснениями, и вновь им было хорошо, потому что она ослепла, отказываясь видеть реальность.
Прошло всего несколько дней , и сегодня она поразилась тому, сколь причудливо соединилась в нем российская бесшабашность и американский прагматизм. Когда они были рядом, восточное полушарие раскрывалось во всей широте своих объятий, и он был родным и близким, и она верила ему и знала, что он искрен в своих словах и действиях. Стоило же им расстаться и провести день-два на расстоянии неполных двадцати километров друг от друга, он отдалялся, и между ними уже лежал целый океан отчужденности. Метаморфозы эти казались ей совершенно неправдоподобными, и, проводя время в разлуке, она переставала верить в их совместность.

Сегодня он не позвонил ей, и она точно знала, что не снимет трубку и не наберет его номер. Уязвляло его непостоянство чувств, его спонтанность и следующая за ней отрешенность. В сущности, ей вовсе ничего не нужно было от него. Быть может, она нужна была ему значительно больше. Но несмотря на это, она могла его просто принять, а он - нет.
Каждый из них слишком хорошо знал себе цену, и, видимо, цена эта была слишком высока для того, чтоб они могли заплатить ее друг другу. Богатый опыт ее прежних личных неудач предостерегал от повторений. Он тоже был начеку. Она слишком устала, чтобы пойти на новое испытание, а он, кажется, не замечал этого.
Он злился на себя и на нее, и на весь свет. Сейчас, когда они были не вместе, неделя, прожитая в разлуке, казалась ему потерянной. В глубине души он понимал, что злой ее воли нет в их незапланированной разлуке, что она, может быть, в значительно большей степени хочет быть вместе с ним, но болезнь ребенка удерживает ее дома, а не пренебрежение к нему. От бессильной обиды на то, что не в силах изменить данные обстоятельства, он обвинял ее. Она слушала его, временами переставая осознавать истинный смысл произнесенных им слов от пронзающей боли где-то внутри за грудиной. Отражаясь в зеркале его восприятия, она становилась средоточием зла, а не потерянной, растерянной, желающей счастья и покоя женщиной. И ей казалось, что он вовсе не понимает истинных мотиваций ее поведения. В сущности, до встречи с ним она уже не желала ничего для себя. Решив, что все хорошее и плохое у нее уже было, она прекратила поиски собственной половины. Видно, не судьба! Но тут появился он, показавшийся ей таким созвучным, что, поддавшись очарованию мгновения их встречи, она почти забыла о прошлом. Ей стало слишком хорошо в настоящем. Но страх, поселившийся внутри, был начеку. В одну из ночей она сказала ему, что слишком боится влюбиться. Он недоуменно вскинул брови, не понимая.
- Потому что это слишком больно,- объяснила она.
Осознанно или подсознательно она пыталась держать дистанцию, которая сможет стать спасительным бастионом. Но дистанция стремительно уменьшалась и, осознав, что любит, она испугалась вдвойне. Она не решалась произнести ему эти слова, цепляясь за последнюю соломинку надежды - устоять, - а он своими упреками провоцировал ее на признание, и было больно. Так было уже, и она без труда узнала эту изматывающую тупую в своем упорстве боль в реберной клетке.
И было во всем этом какое-то глобальное непонимание, и она не знала, что с этим делать.
Он упрекал ее в том, что в табели о рангах он занимает не первое и не второе место, а как минимум пятое. Он утверждал, что она вовсе не заботится о продолжении их отношений, и ему приходится умолять ее о встречах. Но Боже, она не представляла, в какой мере необходима ему, и попросту боялась переоценить степень своей нужности. Инициатива их отношений изначально была в его руках, и ей казалось, что это устраивает его.
По большому счету ему нужно было сказать совсем немного, всего несколько фраз: “Я тебя люблю, ты мне необходима, и я хочу знать, что я тебе нужен так же, как ты мне”. Это могло стать приглашением к действию, ведь их отношения были еще столь неопределённы, что даже помыслить о самостоятельных шагах она не смела. Он должен был определить ее место в своей жизни, тогда бы стало явным его место в жизни ее.

История, движущаяся по спирали, - хрестоматийный образ. Она устала от повторений. Она лепила себя из прежней новую, она менялась, но кому это было нужно! Бьющий наотмашь полагает, что останется только синяк. Не каждый решиться на удар смертельный. Сколько же еще предстоит? Она уже не верила в свою стойкость. Совсем немного - хребет сломается, не выдержав удара. Сегодня она уже не могла скомпенсироваться. В ушах звучал его голос, бьющий наотмашь, желающий причинить ей самую невыносимую боль. Кажется, он вовсе не желал разрыва, он просто выплеснул на нее всю свою ярость, порожденную болью и одиночеством. И это звалось любовью.
Теперь, будучи уже зрелым человеком, она совсем не понимала, что же такое эта самая любовь! Раньше все было проще: быть рядом, сделать счастливым, заботиться, понимать. Но кому это оказалось нужно? И, "земную жизнь пройдя до половины", она оказалась растерянной и несчастной. Нет, она не могла пожаловаться на судьбу. У нее был сын, красивый и умный. Он любил ее и многое мог оценить. У других не было и этого. Она в который раз удерживалась на плаву только потому, что нужна была своему ребенку.
Сегодня она подумала: уж лучше бы мы не встретились вовсе. Потому что, не успев выздороветь, заживить раны, она снова попала в положение вечно упрекаемой в том, чего не только не делала, но о чем даже не помыслила.
Слушая его упреки, она могла предположить только одно: он ненавидит ее и мстит ей за все свои жизненные неудачи. Весь свой прежний опыт он перенес на нее, надев его, словно платье, в котором все ему было понятно. И даже мысль о том, что случай может быть не хрестоматийным, ему претила. Потому он говорил, вовсе не нуждаясь в ее словах, припечатывая ярлыки, изливая свою ярость.
Через несколько дней, когда они все-таки встретились, он был уравновешен и, казалось, ничего не произошло между ними всего несколько дней назад. Глядя на эту попытку уйти от ситуации, она не пыталась влиять на его поведение. Она смотрела на него, а после, когда наворачивались слезы от чувства безысходности, удалялась в ванну, чтобы он ничего не заметил. Так проходили тягучие выходные.
Сказав ему, что пойдет примет ванну, она удалилась. Оказавшись в замкнутом пространстве и включив воду, она давилась собственными рыданиями, осознавая, что дороже всего в жизни ей обходилось личное счастье, даже не счастье, а вера в него. Стоило ей поверить в то, что человек, оказавшийся родным, принесет ей счастье и покой, она тотчас же лишалась всякой надежды. Она пыталась понять, почему так невыносимо видеть, что близкому человеку хорошо, почему нужно разрушать пусть призрачные, пусть иллюзорные замки из песка. Ей хотелось дать выход своей тоске, разрыдаться в голос, но она лишь содрогалась в беззвучных, бессильных рыданиях.
А он был где-то в недрах квартиры и ничего не понимал, и был так далек теперь, и было так страшно, потому что сейчас в потоках воды, струящейся по белой облицовке ванны, она топила свою надежду, свое доверие.
Совершив убийство себя в себе, она вышла, чувствуя лишь пустоту внутри.
А он, совсем забыв о том, что было лишь вчера, искал причины там, где их не было вовсе. Но, может быть, это было лишь видимостью, и все он понимал, и длил это безумие, желая преподать ей урок, или просто не знал, что с этим делать теперь.
Он лишь спросил: что с тобой?- прижимая ее к себе, не видя ее лица. Она попыталась ответить, но удушливый ком слез и отчаяния заставил ее онеметь. Лишь вереница слов пронеслась в ее сознании, так и не получив освобождения в потоке звучания. Она глубоко вздохнула, сглотнула и попробовала еще раз. Рассудок твердил, что нужно все объяснить: вдруг он не понимает. Если не понимает, то чувствует,- упрямо твердило подсознание и застило глаза жидкой субстанцией, и она все глубже вжималась в него, пряча лицо в складках рубахи.
Всего двое суток назад что-то сломалось в их отношениях, что-то надломившее ей хребет. И она знала, что не может уже так беззаботно доверять ему и так беззаветно любить его, как это было всего неделю назад. Она чувствовала тоску и смертельную усталость и неминуемый конец этого, чуть больше месяца длившегося романа, который почти заставил ее поверить в возможность счастья. В них было созвучие. Им нравились одни картины, одни и те же книги, одна музыка. Они были людьми одного поколения, со схожим по напряженности жизненным опытом. И это было до смешного странно. Иногда, слушая его, она ловила себя на том, что уже говорила однажды те же слова по тем же поводам, а сейчас их произносил он. Это было почти чудо! И она радовалась, как ребенок, эмоционально и бурно. Ей казалось, что он сможет понять все, и не осудить, и не взрастить обиды или злобы, просто чувствуя, что она не руководствуется злой волей, а он, идя на поводу у своего привычного одиночества, ничего не увидел, ничего не почувствовал. Ему лишь стало скучно...
Он все чаще напоминал ей Гарри Галлера - Степного Волка, попавшего в стаю неволчью.Да и волчья была ему не нужна. Ему хотелось непомерности или смерти. Он был одинок и потерян. И вовсе не нуждался в тепле и участии, то есть, тоскуя по ним, он уставал, лишь только получал их.
Да и вряд ли его можно было назвать теплым. Скорее, надтреснутым, с трудом сохраняющим свою целостность. Но сквозь трещины тепло просачивалось и растворялось в морозном воздухе, так никого и не согрев. Ей так часто было холодно рядом с ним. Казалось, она превратилась в льдину, которая не способна была ни на какие проявления тепла. Льдышка поселилась где-то внутри и сковывала все движения - ее - к нему. Он уходил все дальше по лабиринту своего одиночества, и ему не нужны были попутчики. И невольно прорывающаяся обида на невнимание была лишь инерцией, возможностью еще глубже уйти в себя, поскольку отсутствие света заставляет закрыть глаза.
Иногда она видела его недолюбленным ребенком, которому только и надо, чтоб его любили. Порой же он становился несносным стариком, уставшим от жизни и пытающемся убить жизнь в окружающем его пространстве. В такие минуты ей хотелось поскорее все бросить и бежать, бежать, бежать... И забыть обо всем.

И вдруг стало ясно, что он действительно не понимает, что ей так необходимо. Получая убедительные доказательства этому, она все никак не могла поверить. Утверждая прежде, что женщина и мужчина говорят на принципиально разных языках, произнося вслух привычные и, казалось, понятные слова, она не могла отказаться от иллюзии понимания. Очарование их встречи и той невероятной легкости, которая сулила неведомую прежде гармонию, застила ей глаза. Она боялась ослепнуть, отбросив пелену. Иногда, находясь во власти дерзких вопросов, а бывает ли гармония в отношениях разных планет, она отгоняла их смутной надеждой, что нужен лишь шаг, нужное слово и добрая воля... Магическая связь со словом, которое, быть может, слишком овладело ею, вновь и вновь повергала ее в пучину безысходности. Она смотрела в его глаза, произнося что-то, исполненное великого для нее смысла, и видела, что капли слов падают, вовсе не задевая его. Это была не близорукость, а глухота.
Уходя от отчаяния, она писала:

Мне слышен голос издалека.
И вовсе не так надежна рука,
как казалось всего лишь
неделю назад.
И тепла уже не
расточает взгляд.
И бродят призраки
прежних химер,
и недоверье
возводит барьер,
невидимый глазом.
Но ощутим
прежних опытов
едкий дым.
Из наших почти
нерожденных чувств,
готовых вчера лишь
сорваться с уст,
выросла
непониманья стена,
и комом в горле
застряли слова.
И в коме бьется
бескрылая ночь,
но мы друг другу
не может помочь.

Он так дорожил своей свободой, что любовь уже была посягательством на нее, и, разрываясь между желаниями быть свободным и любимым, он становился слеп и глух, а иногда и жесток, вовсе не задумываясь о том, что любое сильное чувство, даже собственное, лишает человека той эфемерной свободы, за которую он так яростно боролся. И парадокс заключался в том, что невозможно быть любящим и свободным, возможно лишь быть любимым.
Размышляя о причинах столь глобального непонимания, сделавшего ее жизнь цепочкой бессонниц, она вдруг поняла, что слово “гармония”, к которому она так часто апеллировала, вовсе не способно тронуть его.Ничто в нем не отзывалось на истинный его, слова, смысл. Для нее любовь и гармония, и желание отдавать были естественны и органичны. Гармония ее детства и отрочества, дом и царящие в нем покой и защищенность были той реальностью, в которой можно было раскрыться, не опасаясь никаких ударов. Это была та твердыня, где мужчина - рыцарь - вернувшись после битвы, мог снять доспехи, а женщина, дождавшаяся его, разжигала огонь в камине, а дети, усвоив все это, вырастая, считали, что это и есть дом, семья, счастье, любовь, и искали, и строили, и обманывались. Он же всегда был рыцарем, но позволял себе снять доспехи лишь за прочными стенами своего одиночества, которое было тождественно понятию “свобода”.Что предлагала ему она? То, чего у него никогда не было, то, чего не мог он ни представить, ни оценить, и потому не принимал. Может быть, суть была именно в этом.
Она была в отчаянье. Казалось, сама судьба разводит их. Разрыв становился все явственней, и с каждой минутой его внутреннее отчуждение росло, болью отдаваясь в ее сердце. Весь день они говорили, были вместе, и день их со стороны мог бы показаться идиллией. Они были предупредительны и заботливы, и он очень старался быть таким, каким она хотела видеть его, но старание его было рассудочным, а внутри был все тот же барьер, возведенный им. Она знала, что он вовсе не желает терять ее, и нужна она ему, может быть, больше, чем прежде, и вместе с тем она вызывала спонтанные взрывы его раздражения, и тогда ей снова хотелось защититься от него, свернувшись в эмбриональной позе, стать бесчувственной, слепой и глухой, но только не слышать и не видеть ничего. Ему хотелось жить весело и просто и свободно, а она - становилась обузой и создавала слишком много проблем! Весь этот день она ждала какого-то чуда, которое вот-вот должно свершиться. Быть может, лишь каких-то слов, которые отогрели бы ее . Но слова случились не те, не о том, и слезы вытекали солеными струйками, не подчиняясь ее воле. Просто текли, текли, текли...
Ему тоже было больно. Слишком хорошо и легко было им вместе всего месяц назад. Он пытался идти навстречу, натыкаясь на стену собственного отчуждения, и все их общение было похоже на поцелуй сквозь холодное стекло. Он тщательно обходил все тропы, которые могли бы привести к истинной причине, А нужно, наверное, было лишь вскрыть нарыв, попытаться освободиться от тяжести, навалившейся на каждого. Медленно ползли часы, которые они заполняли повседневными делами и заботами, а она уже видела маячивший где-то финал. Текли слезы. Она прятала от него свою боль, страшась быть слабой. А может быть, нужно было отрыдаться на его груди?

Вечер не сулил ничего, кроме расставания. Но они все еще были вместе, и их тянуло друг к другу. И когда он прикоснулся к ее обнаженной груди, тело ее затрепетало, ответив на прикосновение. И они ласкали друг друга, и все было так же великолепно, как прежде, и ей очень хотелось раствориться в нем и взорваться фонтаном страсти, и снова почувствовать единство, но что-то внутри не принимало такой любви, техничной и грамотной, но бесчувственной. И она вдруг ощутила такое одиночество в его объятьях, такую нечеловеческую тоску и боль, что не почувствовала ничего - лишь пустоту и утомление от желания и несвершения.
- Извини, - сказала она. И он сделал вид, что не понял.
Так было в самом начале, когда она изо всех сил старалась не влюбиться в него. Потом пришла любовь, и наступила гармония. Когда они были в постели, ощущения, подогреваемые чувством любви и желанием раствориться, были фейерическими. И все дело было лишь в том, что высочайшая степень доверия, существовавшая между ними, позволяла ей раскрыться, отдаться чувству и наслаждаться его телом, ощущая его совершенно родным и не опасным.
Утраченное доверие возродило в ней чувство самозащиты. Это не было осознанным актом. Но подсознательно она ждала удара в любой момент. Нет, она не подозревала злого умысла и видела, как сам он страдает, замкнувшись в себе и надев маску спокойствия.

А минуты неумолимо текли, и вот уже пришла пора быстро собраться и ехать в ночь через полгорода, чтобы, проснувшись утром, вновь погрязнуть в паутине будней. Дома ее ждал ребенок, которому нужна была мама.
Они расстались на пороге ее квартиры, она махнула рукой вслед его машине, и удивительный коктейль из чувств облегчения и утраты наполнил ее. Несдерживаемые слезы вновь потекли горячими струями по щекам, потом падали на платье, оставляя темные пятна.
В те мгновения, когда было особенно тяжело, она писала. Вообще, она не могла себе представить, как справляются другие с подобными ситуациями, те, кто не пишет. Писание было одновременно и осознанием и эмоциональным выходом.

Наш мир, разделенный
на свет и тени.
Надрыв, различающий
утро и темень.
И холод кромешный,
сковавший растенья,
видимо, выстудит
чувства из нас.
И что есть "наш мир",
если порознь - проще.
Что значит "надрыв" -
лишь обрывочный росчерк,
и все иллюзии -
только роща
издалека,
а вблизи - тоска.
Единоличье.
А так хотелось
стать половинкой,
врастая в тело,
слишком родное!
И было б целое,
если б не столь
непомерна цена.
И из бессонниц
в объятья сна
мы попадаем,
пройдя сполна
муку кошмаров,
и шепчем слова
непроснувшимися губами.
И ищем друг друга
во сне, словно ночь
может что-то скрыть
и помочь.
А днем расстаемся,
уходим прочь,
неся одиночество,
точно знамя.
Как будто можно
любить и не быть,
словно возможно
о чем-то забыть,
пытаясь вновь
и вновь возводить
не стену Великую,
а стенанье.

Слишком сильное
испытанье
быть счастливым,
и наше изгнанье
из Эдема
и наши страданья
рукотворнее
всех побед.

А он мчал обратно по опустевшим улицам города, и, может быть, думал о них, или о том, что, наконец-то, кончились эти тягучие выходные, полные безысходности и боли, и он оказался снова в своем одиночестве, как в привычном домашнем халате! Но может быть, все было совсем не так, и он скорбел по утрате или надеялся на то, что все еще сложится. Кто знает, что творилось в его душе, и какие чувства испытывал он. Об этом можно было лишь гадать.
Измученная, она легла в постель, пытаясь заснуть и забыть. Но сон не приходил, и вновь прокручивалась лента их истории, изнуряя ее до предела. А когда прямо из пучины ретроспективы она окунулась в сон, он не принес ей ни облегчения, ни отдыха, и, проснувшись, она ощущала всю ту же тяжесть прошедших дней. Ей никак не удавалось отнестись к ситуации спокойно. Что, в сущности, изменилось в ее жизни с его появлением? Появилась лишь новая иллюзия. Почему же так трудно, так невыносимо, стократ более одиноко было ей теперь? Лишь потому, что поверила? И она вновь ругала себя за доверчивость и безоглядность, но знала, что все это составляло ее внутреннее "я" и что, измени она себя, сама себе она уже будет неинтересна.
Будничная рутина завоевывала пространство ее времени, смотав в один клубок домашние хлопоты, творчество, деловые переговоры. Она едва успевала делать все это и к вечеру, чувствуя себя уставшей и разбитой, уходила в ночь в надежде на отдых.
Он позвонил лишь на второй день, проявляя участие в ее делах, но не в чувствах, быть может, уже поставив для себя точку в их отношениях.

Но нет, это была еще не точка. Хотя для себя он уже решил, что углублять и развивать отношения слишком хлопотно. Ему хотелось легкости.
Он появлялся, звоня по телефону, и продолжал проявлять удивительную нечуткость, порой даже бестактность. И в тот момент, когда она решалась на разрыв, вновь появлялся, словно ничего не произошло. Когда они встретились ровно через неделю, он был предупредителен и любезен, во всем стараясь угодить ей. Она бы даже растрогалась, если бы не чувствовала, что за всем этим не стоит любовь, а лишь желание получить удовольствие от встречи - урвать кусок у жизни. И чем больше он угождал, тем больше это раздражало ее. Наконец, она сказала:
- Может, не стоит делать вид, что ничего не происходит. Может, стоит проговорить все словами, коль скоро отношения разрушились при помощи слов?
Но, видимо, она ошибалась, полагая, что он способен на слова. Нет, он произносил слова, злобные и жестокие, почувствовав свою неправоту, прижатый к стенке, он распалялся, возбуждая в себе обиду.
Потратив несколько часов на бесконечное повторение, они разошлись по комнатам, каждый со своей болью.

Кто слышал однажды
безмолвный вопль души?
Он страшнее стократ,
чем волчий вой под луной.
И наводящие ужас
звуки триллеров -
лепет в сравненье
с отчаянным воем
души, иссушенной до дна.
Ночь черна.
Ночь бледна
в очерченном светом
окне.
Ночь приходит
к тебе и ко мне,
но это не наша ночь.
Следом день крадется
по карнизу,
бледной тенью
пугая темень,
чтоб просочиться
сквозь тяжесть
темных гардин.
Где-то ты один.
И я одна, и без сна.
И между нами
не километров лента,
а верстовые столбы
прошедших обид,
собой затмевающие
сегодняшние моменты
такой недолговечной,
такой эфемерной
жизни - не вместе
и даже не рядом,
а где-то
на границе
соприкосновенья орбит.
И что-то внутри
стонет и будто скорбит
по утраченной
или необретенной
неволе. И крик
рвется на волю.

Она ждала, пока он уснет. Ей хотелось уехать, но без демонстраций, тихо, оставив ему записку, без упреков и выяснения отношений, просто уехать, освободившись и дав свободу ему.
Она ждала, но он все не засыпал, а часы показывали 2.30, и ей казалось, что он знает о ее стремлении. Тогда она решила, что уедет утром, и легла в постель. Сна не было , но она и не звала его. Она боялась заснуть. И думала только о том, как завтра уедет и постарается забыть обо всем, и придумывала себе дела, в которые можно будет уйти с головой.
Тогда вдруг появился он, лег в постель и обнял ее, и она почувствовала такое облегчение и такую любовь к нему, что из глаз невольно потекли слезы, беззвучные и спасительные. Она прижимала его к себе, врастая в него. Ей хотелось вот так застыть, окаменеть, чувствуя его тепло. Ей казалось, что сейчас-то и должно произойти чудо, тот самых”happy end” их конфликта, но он продолжал обнимать ее, не произнося ни единого слова, а ей так нужны были слова!..

Он ласкал ее, пытаясь возбудить страсть, и ей хотелось, так хотелось отдаться ему, как прежде, но она ничего не чувствовала, будто лишившись плоти.
Потом они заснули. Впрочем, это был не сон, а некое подобье забытья. Измученный, он ушел спать в другую комнату, а она почувствовала горечь и облегчение.
А утром он пришел к ней, сделав вид, что ничего не происходило, и они говорили, пили кофе, обсуждали разные проблемы, не возвращаясь к теме их отношений. Потом он отвез ее домой, обещав позвонить вечером.
А днем, оставшись одна, она написала:
Когда от бессонных ночей
рябь в глазах,
и безумье крадется,
словно боль или страх,
тогда на листе
возникает словесная вязь,
нарушающая привычную
смыслов связь.
Нанизывая на жизни
тонкую нить
невнятные для рассудка
бусины снов,
Которым, кажется,
не суждено быть,
встречаешь рассвет,
почувствовав жизнь вновь.
А позже - взбираешься
в гору прожитых чувств,
и позже вдруг ощущаешь
забытый их вкус.
Нечаянно прикасаясь
к крыльям мечты,
в испуге бросаешься прочь
от заветной черты.
И грезишь о счастье,
а рядом бредет день,
всю жизнь превращая
в прекрасной мечты тень.

Она не ждала его звонка. Она знала, что он может не позвонить, но знала, что не позвонит и сама, что любая инициатива с ее стороны не только не нужна, но и невозможна.
Она не подходила для жизни наполовину, для жизни вполсилы. Она хотела любить и быть любимой. Она хотела теплых человеческих отношений. С тех пор как он, испугавшись собственной решимости после сделанного ей предложения, стал разрушать их отношения, она поняла, что если нет человеческого тепла и чувства, то попросту ничего больше не нужно. Зачем продолжать бессмыслицу, не приносящую радости ни ей, ни ему. Ни чувств, которые могли стать основой, ни интеллектуального общения, ни даже секса, поскольку для этого нужен был эмоциональный подъем, у них уже не осталось. И каждый день, длящий эту странную связь между ними, затягивал все туже петлю на ее шее. Она лишь задавалась вопросом: почему он не отпускает ее? Быть может, ее нужность все же больше, чем проблемы, связанные с ней.
Но он не звонил уже два дня, возможно, что-то решая.
Подходили к концу третьи сутки его молчания. Она не знала, что это - его решение или случайность. Впрочем, в случайности она уже почти не верила. Он знал, как важен был для нее каждый его звонок и если испытывал ее терпение, то либо принял решение, то ли ждал ее действий. А что оставалось ей? Ждать или постараться забыть, чтобы не множить страдание. Может быть, это и был пресловутый "end".

Она находила спасение только в ребенке и в творчестве. Любовь всегда приносила ей неминуемые страдание и боль, а творчество - освобождение, выход, полет, а ребенок - любовь и ощущение. Но так хотелось быть любимой. Она боготворила любовь, кидаясь в нее безоглядно, она нуждалась в ней, как в самом насущном и, вспоминая теперь истории своей жизни, она видела ее, как зебру: любовь-боль-любовь-боль... Почему это воспетое во все века чувство всегда приносило ей столько мучений? Она пыталась искать причину в себе, надеясь найти, чтобы не повториться, и не находила того, что могла бы изменить.

Ведь любая рассудочность была неприемлема, когда дело касалось чувства. Может быть,она просто не создана была для любви радостной? Или была слишком открыта и уязвима? Она задавалась вопросами и не находила ответов. А вместе с тем шел к концу третий день их молчания. И казалось, молчанию не будет конца...
Наступила ночь. Он так и не появился. Четвертые сутки вступили в свои права, и ей было уже все ясно: и про него, и про себя. Не было сомнений в том, что это окончание их двухмесячного романа, второй из которых был, скорее, трагедией. Его упорное молчание могло означать только разрыв. Думать о случайностях уже не приходилось, а лишь благодарить Бога за то, что прошло всего два месяца, а не два года. Хотя она время от времени и ловила себя на отголоске надежды и по-прежнему испытывала тягу к нему, рассудок убеждал ее в том, что ничего больше не будет, да и не надо. Гораздо полезнее перестать думать о нем, заняться своими проблемами: разменять квартиру, найти работу и посвятить себя ребенку и творчеству.

Она уже начала планировать свою жизнь без него. На нее навалилась страшная глыба дел, которые в эйфории она все откладывала на потом. Жизнь в квартире с бывшим мужем изматывала ее и стала невыносимой. Необходимость кормить и обеспечивать ребенка всегда была насущной, но с каждым днем становилась все более тяжелой. И, привыкнув к тому, что рассчитывать не на кого, она все же с ужасом думала о предстоящем. Нет, конечно же, она знала, что все выдержит и со всем справится - страшно только вначале. Да и друзья, которыми она так дорожила и гордилась, окажут моральную поддержку. И так случилось, что его молчание стало импульсом для начала новой жизни. Она еще не представляла, как долго будет тянуться размен, и кляла страну, в которой люди - рабы жилплощади, но уже была полна предчувствиями перемены. Она будет другой - самостоятельной и независимой.
Вспоминался их последний разговор, когда он сказал, что появляется она всегда в облаке проблем, это притом, что его она в них не посвящала. Видно, аура ее несла на себе отпечаток неустроенности, беспокойства, неуверенности.
Решить все разом - вот достойный выход. И она уснула, полная решимости действовать.

А потом настало утро и раздался звонок, и это был, конечно,он. И ей было очень легко разговаривать с ним.
- Ты меня еще узнаешь?- был его вопрос.
- С трудом,- ответила она. Но это было лишь кокетством. Ей было очень легко узнавать его сегодня, так же, как и говорить с ним. А вечером была легкость встречи и удовольствие от его близости, и тепло его рук, и ощущение счастья. Наверное, она просто уже ничего от него не ждала,не пыталась вымечтать для себя его образ, просто была рядом с ним. И это ощущение “просто рядом” освобождало ее от изнурительной жажды идеального партнерства. Она отпустила его и себя в свободное плавание по волнам случайностей и экспромтов. И в этом определенно была какая-то сила и прелесть.
Она больше не пыталась быть частью его жизни и полностью освободилась от собственной зависимости от него.

Неделю назад, когда она впервые за долгие годы почувствовала необходимость стряхнуть с себя груз прошлого и настоящего, что-то изменилось внутри. Бремя ответственности за всех: ребенка, бывшего мужа, маму и сестру, всех родственников, учеников и за него,- бремя, которое гнуло и ломало ее все чаще, показалось ей непосильной ношей, и она в один миг сбросила его и почувствовала легкость. Конечно, это не стало полным уходом от действительности. Но вместе с тем, кроме ответственности за ребенка и близких, все показалось лишним грузом. Да и оставшаяся ответственность равна была слову "любовь", а не "страдание".
Теперь она точно знала, что, несмотря на тяготы ее жизни,она справится со всем. Она чувствовала в себе силы и желание стать абсолютно самостоятельной и независимой. И это осознание стало для нее чрезвычайно важным.
Нет, она вовсе не перестала любить его, но,прозрев, она отказалась от надрыва, сопровождавшего их отношения весь последний месяц. Отказавшись от идеализации, она увидела его сомневающимся, неуверенным, иногда слабым и растерянным. А увидев, стала сильной, дабы не перекладывать на него еще и свои проблемы.
Ровно через неделю им предстояла разлука, не только временнАя, но и пространственная. Ровно через неделю он окажется на другом полушарии Земли , и их будут разделять два океана и восемь часовых поясов. И даже просто услышать его голос будет очень нелегко, если, вообще, возможно. Она не боялась разлуки, а относилась к ней, как к лакмусу, который отреагирует на все тонкости их отношений. Чему быть, того не миновать! И этот фатально-философский подход давал ей возможность спокойно думать о его отъезде и о тех делах, которыми она займется. А время - вещь быстротечная, и две недели - не столь большой срок.

Нет, все-таки добрая воля иногда приносит свои плоды. И в то время, когда она уже не ожидала ничего, пришло осознание, что ни одно зерно, брошенное в землю, не остается в ней без движения и рано или поздно прорастает.
Сейчас, после стольких непониманий, они вдруг обрели понимание и покой. Трудно было предположить, что могло бы разжечь сейчас пламя конфликта между ними. Из общение было спокойным и комфортным, будто искусная рука настройщика коснулась струн их чувств, настроив их друг на друга.
Прошлое словно отступило,дав им возможность начать с чистого листа историю их отношений, и добрая воля каждого направила свой вектор навстречу.

А впереди маячил уже призрак разлуки. Его движение и ее ожидание. Что принесет им этот новый для них эксперимент?
Сейчас ей не хотелось думать об этом. Она училась ничего не планировать и стараться не думать о будущем, хотя бы в той степени, в какой это было возможно. Все равно случится то, чему неминуемо суждено случиться, стоит ли предвкушать и пророчествовать?
Эта последняя неделя перед расставанием выдалась суетной и забитой до предела. Он тонул в работе, пытаясь успеть сделать все необходимое до отъезда, она занималась подготовкой очередного поэтического салона, работой, домом, ребенком, и время ускользало, оставляя им, быть может, всего одну встречу. Испытывая сожаление, она не чувствовала боли потери. Это было новое ощущение жизни, привыкнуть к которому она еще не успела. Раньше разлука была для нее синонимом слова “смерть”, теперь же - лишь испытанием, проверкой на достоверность и насущность. И было радостно от осознания собственных метаморфоз.

Сегодня, накануне их встречи, она вдруг вспомнила, что за три недели ни разу не взяла в руки блокнот и не написала ни одной строки. Сейчас, накануне его приезда, ее притянула к себе бумага. Она перечитала последние заметки, полные оптимизма и веры, и обнаружила, что все это - уже прошлые ощущения, и она далека от них. Все время его отсутствия она ловила себя на том, что им хорошо в одном доме тогда, когда кто-то из них отсутствует. Он звонил, она - тоже, им было хорошо разговаривать друг с другом через океан, и, наверное, он чувствовал ее нужность: ведь где-то там, на другом краю земли, его ждут, о нем заботятся, о нем помнят. Но что ждало ее теперь, когда он должен был вернуться? Ведь, по сути, ему нужна была она здесь только на время его отсутствия. Завтра или послезавтра она соберет свои вещи и вернется в свой дом к своим делам, своей работе, своим заботам. Ее не пугала эта перспектива, поскольку решение быть самостоятельной и независимой укоренилось в ней и не давало места ни страху, ни рабству, пусть сладкому. И что он мог дать ей свыше того, что уже дал? Ничего...
Восторг уступил место трезвости, необходимости думать и просчитывать каждый свой шаг.

Нет, она не стала относится к нему хуже, лишь трезво, не обольщаясь словами и делами. Она ждала его возвращения, она готовила ему встречу, но и готовилась к тому, что встреча эта может оказаться не столь радостной, как хотелось бы ей. Она готовилась принять все так, как будет, и не быть уязвленной.

Он не уязвил ее, и не потому, что она была готова к этому, просто он вернулся, и была радость встречи, и не было места раздражению, и было так хорошо, что она не могла поверить в это. После всего того, что им уже пришлось пережить, когда, казалось, что уже ничего не будет, он вернулся, и с ним вернулась прежняя гармония и ощущение счастья. Ей было трудно поверить в это, поскольку любое обольщение казалось ей непростительным и опасным. Но проходили дни, а он был все таким же теплым и любящим и любимым. Она гладила его по гриве ставших еще более седыми волос, ей хотелось все время ощущать тепло его рук, чтобы уверовать в то, что явь, такая несбыточная, все же реальность.
И вдруг ее поразило новое открытие: Господи, а почему же не должно быть именно так? Встретились двое, в жизни которых было всякое, и доселе не было только друг друга! Так и должно быть: счастье, а не боль. А прежняя боль - лишь горький привкус прошлого небЫтия друг с другом.
И, произнеся все это вслух, она закрыла глаза, и сон ее был чередой счастливых видений,и, когда, проснувшись, она вновь увидела крадущийся по постели луч весеннего солнца, радость, захлестнувшая ее, была непосредственной, детской и звонкой, как ручьи, бегущие под окном.

-Радоваться рано...- писал поэт-мужчина.
-Радоваться рано, - эхом вторила женщина-поэт, еще и не поверившая в возможность безмятежности, растоптанная, подрезанная именно тогда, когда полет казался таким органичным. Все лишь иллюзия! И невозможность свершения в ком-то и для кого-то - горькая истина. Стоит ли горевать?!
Но видно, сколько не училась она быть уравновешенной и спокойной, сколько не уговаривала себя быть хладнокровным наблюдателем собственных неудач, все же эта наука была для нее еще не постигнутой. И горечь, и озноб, и уход в себя были реакцией на новый эпизод в ленте быстротечных кадров ее жизни.

Когда встреча бывает
так же грустна,
как прощание.
Когда вечер
просит прощения
за несвершение.
Когда сон без сна
и ночь без дна -
бездна темная.
И сквозит душа,
на сквозняк дыша,
флейта томная.
Эта донная и бездомная
безысходная
на сердце легла
не доска - тоска
подколодная,
не тоска - змея...
Потеряла земля
твердость прежнюю,
и ступила б нога
на полоску
тверди прибрежную.
Где же берег тот,
тот, что сбережет
в дни изгнания,
где же остров тот,
где живет
печальный
избранник мой?
Ни жена, ни сестра,
ни невеста и ни любовница.
Видно, нету места
ни под луной,
ни под солнцем мне.
Повторяет эхо
мой шепот
ответным шепотом.
Отражает зеркало
взгляд,
исполненный опыта.
Отражает время
только тщету
движения.
Отражения,
отражения,
отражения...

Их еще недавняя идиллия обернулась непонятной чередой упреков с его стороны. Она предпочла молчать, уже зная, что слова лишь распалят его, и он будет говорить и говорить, не отдавая себе отчета в том, что каждое слово затронет ее, прорастет и даст свои плоды. А всего два дня тому назад казалось, что не будет уже ничего плохого, что каждый, оценив каждого, понял и принял другого как бесценный подарок скупой на подарки судьбы.
Она бы все поняла, если бы последовали хоть какие-то объяснения, но где уж там, к чему, если можно сделать вид, что ничего не произошло, а утром попросить сварить кофе, как ни в чем не бывало. И она варила кофе и не выясняла отношений, просто ждала: быть может поймет.
Для понимания, как и для любви, это она поняла, нужно некое усилие. Самовлюбленность застит глаза. Он слишком любил себя и мог лишь принимать любовь. Одаривать он был не в состоянии, для этого нужна была щедрость.

Но их отношения не оборвались. Она не могла не прощать его, поскольку он был любимым и родным. Она прощала его всякий раз, стараясь забыть его раздражение, которое одно лишь и мешало их отношениям. Весной они уехали путешествовать по Греции, и двенадцать дней из пятнадцати были полны любви, понимания, счастья. В последние дни что-то вновь надломилось, и они с трудом выдержали эти три дня.

Она вернулась из сказочной страны, попав в кромешный кошмар своей собственной не только страны, но жизни. Ощущение обрушившегося дома, строившегося так долго и, казалось, на века, оглушило, ослепило, выбило из-под ног ту самую родную землю, на которой, думалось, так крепко стояла. Это была не одна беда, а каскад, водопад, стихия. Первым желанием было броситься в борьбу, очертя голову, но короткий момент истины, отделяющий действие от мысли о действии, подсказал, что бороться со стихией бессмысленно, поскольку в схватке со стихией всегда побеждает стихия.
Она снова, как и прежде, выбрав недеяние, посчитала его величайшим благом, и стала камень за камнем собирать разрушенное, склеивая, с одной только фразой на губах: Господи, помоги.
И вот настал день, ничем не отличающийся от предыдущих, полный работы, изнурительной и бесконечной, ради хлеба насущного, и свершилось,кажется, свершилось (она еще боялась в это верить), но быть может, она, наконец, обрела свой собственный дом, такой, о каком мечтала.

Господи, это такой подарок! Ничего не могло быть лучше этого. Весь груз невзгод и бед, обрушившийся за три недели, слетел с нее, и появилось ощущение свободы.
И сегодня она не просто освободилась, она дала свободу ему, пропавшему по непонятно какой причине. Отпустила его, мысленно пожелав ему счастья и благоденствия, зная, что, скорее всего, ничего об этом не узнает. Пусть он будет свободен и счастлив.

Вот и подкралось оно - пресловутое одиночество, подкралось и село напротив, словно никогда и не уходило. Сказало: здравствуй! Отразилось в зеркале взглядом, полным отчуждения и тоски, обслужило, налив в рюмку коньяку, приказало: пей! Она пила одна в пустой квартире, которая так часто, почти постоянно, полнилась голосами, переливами струн гитарных, человеческим теплом. Сегодня - пусто. Может, потому и окружена она столькими людьми, чтобы в дни, когда особенно хочется удавиться, чувствовать , насколько одинока она в мире людей. Сколько их? Сотни. А сегодня - никого рядом. Так и не нашелся ни один, с кем можно было бы прожить, проговорить, просидеть, промолчать этот тягостный вечер. И такая изнурительная тишина в квартире, что ей хотелось бить посуду или плакать навзрыд. Да где там! Посуду придется мыть в холодной воде, а плакать навзрыд она, кажется, разучилась. Лишь иногда из глаз вытекала безмолвная теплая струйка, но вдруг она вспоминала: слезами горю не поможешь, да и от кого ждать помощи или поддержки.
- Господи,- думала она,- я , наверное, действительно, просто дура, потому что решила однажды, что сильной быть нужно. Нет бы разреветься по-бабьи, утопить тоску в слезах. Но что мне делать с собою, когда ни в ком не находишь поддержки, когда ни мечте, ни надежде не находишь подтверждения в жизни реальной. Как же слабой-то быть и на кого рассчитывать?
Пустота. Она пила свой коньяк, согревающий тело , а не душу, а одиночество, вперившись в нее своим единственным оком, торжествовало победу. Оно всегда утверждало, что она всецело принадлежит только ему.

В который раз она листала телефонную книжку, пытаясь зацепиться взглядом за условное имя, но имена листались , как страницы скучного романа, а тем, редким, на которых задерживался глаз, было вовсе не до нее. У них свои проблемы. Впрочем, часы уже пробили 00.30. Кто же сорвется в такую ночь? Она отложила книжку. На мгновенье промелькнуло: хоть бы позвонил кто. Но тишина , гнетущая и гнущая, застила уши. Никто не позвонит, никто не придет, никто не спасет.
Два с половиной часа сна за двое суток напомнили о себе. Глаза слипались , но она держала сон на расстоянии. Знала, нужно что-то препринять, прежде чем уйти, дав возможность сознанию отключиться от реальности. Она стала писать , не изнуряя себя подбором слов, так, как писалось, пытаясь в который раз заменить живое общение живым словом на листе. Суррогат, а не жизнь. Тогда, когда нужен человек, его нет, а когда есть слово, единственное и почти невозможное, нет уединения.
Она пила коньяк. На душе - не муторно, а мутно. И каждое движение, даже поворот головы, вызывал нестерпимую боль. Ощущение полужизни и несвершения не покидало ее и волнами накатывало все чаще.
Одиночество смотрит все пристальней, вырывая ее признание, и она говорит, что боготворит его, когда вдруг оказывается наедине с блокнотом и ручкой, и стихи приходят, как луч луны, не жаркий, не холодный, но расточающий свой свет, стихи приходят легко, и рука не успевает за их потоками, и можно не менять ни одного слова, потому что все в них - правда.

С ним ей было еще более одиноко, чем без него. Конечно , он появился после долгого , длиною в полтора месяца, перерыва, но она уже не обольщалась на его счет. Эта история должна была закончиться. И она уже приняла решение прервать их отношения. Эта последняя неделя его кромешного молчания убедила ее лишь в том, что их отношения, которые уже перестали быть собственно отношениями, несостоятельны, что его теоретическое присутствие при практическом отсутствии, скорее, мешает ее жизни, внося хаос и смятение. Теперь она уже нисколько не сомневалась в том, что он просто использует удобную ситуацию, появляясь тогда, когда это ему необходимо, нисколько не задумываясь о том, что же происходит с ней в его отсутствие. Еще одна иллюзия рассыпалась в прах. Было больно, но она не жалела себя и не сетовала на судьбу, полагая, что получила именно то, чего стоит.

Нет, теперь это не было той пронзительной болью, которую мучительно пережила она, когда по возвращении из путешествия он безмолвко исчез на полтора месяца. Тогда было все: боль, обида, терзания, попытка найти в себе причины. Но после того, как он, как ни в чем не бывало, появился, ничего не объяснив, ничего не сказав, она уже не чувствовала боли , а лишь подтверждение своим самым худшим предположениям - ему доставляла удовольствие ее боль.
Сейчас она была уверена, что пройдет какое-то время, и он снова появится, но ей уже не хотелось ничего, поскольку не одна капля ее доверия утекла в песок его эгоизма,и , расточив себя по каплям, она ощутила лишь пустоту внутри. И что бы он ни сказал, она не поверит ни единому слову. Она решила, что должна все построить сама с самого начала до самого конца: утрясти свои жилищные проблемы, выйти на работу и стать независимой, решить все проблемы, связанные с ребенком, а уже потом, если заслужила чего-нибудь хорошего, оно придет, но все это случится уже не с ним.
А утром пришло подтверждение правильности ее решения. Позвонив ему, она услышала женский голос. Ее не поразило это. Она никогда не могла быть уверена в его честности по отношению к себе и знала, что рано или поздно она узнает о том, что происходит за ее спиной. Она просто почувствовала себя свободной от ответственности за него и в какой-то мере - облегчение. От постоянных попыток понять, в чем же дело, осталась неимоверная усталость, ища причины в себе, она была уже на грани полного слома. А все оказалось куда проще, чем могла она предположить. Он просто жил двойной жизнью, играя в два романа с двумя женщинами, потому что присущая ему скука гнала его вперед в поисках чего-то нового.
Ей был страшен иной финал . Что если бы она связала с ним свою жизнь?
Все-таки жизнь мудрее нас. И в таких поворотах судьбы, всегда неожиданных, она чувствовала себя просто младенцем, не способным на самостоятельные шаги. Ее жажда любви и счастья толкала ее в объятья людей, которые не способны были воспринять и оценить великого дара любви. А без любви, хотя бы и собственной, ей было невмоготу ни жить , ни дышать. Она внушала себе, что пора стать холодной и прагматичной, но все внутри нее протестовало, и она кидалась в омут чувства, неминуемо оставляя на дне куски себя. Сейчас, ощущая облегчение от разрешенности, она осознавала, как мало осталось в ней ее, как многое убито и разрушено в этом молодом и красивом теле, которым хотелось обладать многим, и с каким трудом, опираясь на костыли силы воли и гордости, она таскает себя. Рассыпающийся в пыль мир отстроенных ею иллюзий подгребал ее под себя. Еще полгода счастья и страданий были оплаканы ею и похоронены.

Пытаясь осознать все происходящее, она полагалась только на Бога. В который раз вспоминая: что Бог не делает, все к лучшему, она старалась понять, что она должна осознать, какой урок извлечь из извечной истории карточного домика своей жизни. Конечно, она понимала, что полгода - это не десять лет, и было бы гораздо хуже обнаружить несостоятельность отношений тогда, когда за спиной годы совместной жизни. За это она была благодарна Богу и судьбе. Но чего ждать теперь, когда, кажется, что и ждать больше нечего. Сегодня она считала, что ничего уже не будет , хотя втайне надеялась, что, может быть, наступит день... Она ходила взад-вперед по квартире, хотелось что-нибудь делать, уходя в действие от действительности, что-нибудь радикальное - перестановку, ремонт, выброс всего нужного и ненужного. Так было всякий раз, когда эмоциональный накал спадал, оставляя безнадежность. А с безнадежностью она боролась безжалостным истязанием себя на самой тяжелой работе. При всей изнурительности этот способ всегда срабатывал, и она выходила из стресса не без потерь, но все же выходила.
По-прежнему никто не приходил, изредка звонил телефон, а она все бродила по квартире и курила - курила - курила.
Закрыв глаза, она пыталась понять, чего и кого она ждет, и понимала, что образ, созданный ею, недостижим, поскольку все изломы могли быть исцелены только абсолютным созвучием и пониманием. Где же отыщешь такое?
Сильным людям свойственно быть стоиками, но уж если проймет, бездна их отчаяния страшна стократ. Она была сильной.

А утром наступила пора, когда все страсти, витающие в воздухе уже целый месяц, чья концентрация стала угрожающей и не давала вздохнуть, должны были постепенно сойти на нет. Она была совершенно не политизирована, но страсти политической борьбы за власть подняли со дна жизни такую муть, что каждый, даже далекий от этого человек, ощущал удушье. В который раз возникал риторический вопрос: стоит ли эта эфемерная власть судеб миллионов? И что есть власть над другими, если порой человек не властен над собой, над собственными чувствами?
Сейчас она и все ее окружение, творческое и почти бесплотное, было в сетях этой борьбы. И, казалось, сегодняшний день - день выборов и запрета на агитацию - окажется развязкой.Пройдет еще какое-то время, и, может быть, все постепенно встанет на свои места.
Да, начало было положено, и на следующий день зазвонил телефон и зазвучали струны и голоса, еще подавленные, но уже пытающиеся взрастить жизнь вопреки царящему удушью. Но ни легкости, ни восторга не было, ибо черные дни затмили свет, и он лишь изредка прорывался во взгляде, слове, звуке. И была на лицах печать ужасной усталости, почти запредельной.
Глядя на знакомые, ставшие уже родными лица, она порой не узнавала их, осознавая все больше роковое значение прошедшей недели, и сейчас казалось, что лица эти уже никогда не озарят добрые улыбки, полные счастья, а не страдания. Ощущение фатальности все еще присутствовало, отравляя собой пространство и все чаще отдавалось эхом пережитой боли в сердце. Как ничтожен и безмерно одинок был каждый из них, и как искусно одиночество возводило барьер между... Все, что они сейчас делали, давалось со скрипом, и каждое движение производилось как бы через силу, напряжением воли при полном истощении сил.

В игре и пении явно слышался диссонанс, рожденный спрятанным внутрь страданием, которое тщательно скрывалось друг от друга, хотя по природе своей было одинаковым. Хор одиночеств, которому не суждено стать хором, а лишь какофонией. Быть может, все это лежало за пределами жизни и общения этих четырех, близких по духу людей, а в границах творчества , где боль единолична и продуктивна, а утрата так же желанна, как обретение. Ведь, если б не страдания, то скука собой заполонила бы тетрадь, - вспомнила она свою собственную строку из стихотворения.
И они варились в крутом кипятке своих страданий, пытаясь взрастить Поэзию. И слова, корчась на языках пламени адского огня, силились звучать, словно Эолова флейта, но срывались на хрип.
После репетиции она осталась вдвоем с недавно обретенным другом. Он был значительно моложе ее, но, видимо, в момент зарождения их дружбы они оказались в одинаково тяжелом положении, и, как ей казалось, смогли понять друг друга. Сейчас между ними повисло тяжелое молчание. Он не хотел делиться своей болью и не спрашивал ничего о боли ее. И в который раз, прорвав плотину молчания, она сказала: “Сейчас тебе хочется умереть, но ты не прав, поскольку для того, чтобы помочь, мало умереть самому”.
Видимо, это была та самая фраза, которой он не ждал, но которая так точно ударила в десятку, что, казалось, вывела его из состояния небытия. Он еще не мог говорить, но в глазах его появились тепло и благодарность, и вернулось к ней ощущение родства и близости, неожиданно появившееся две недели назад, когда было так легко и просто находиться вдвоем.
Потом он заговорил, словно впервые обретя дар речи, и она слушала, не перебивая, поскольку его открытость была столь же редка, сколь редок был его талант.
Потом он ушел, и она точно знала, что теперь уже с ним ничего не случится.
Так бывало и прежде, когда собственная боль перехлестывала границы всех тел – материального и нематериального , она бросалась на помощь, унимая боль другого, а собственная забывалась, отступая на второй план, и казалась уже не столь глобальной и значительной. Кому она помогла сегодня: ему или себе?
Поздним вечером она думала об осторожности, ловя себя на том, что, видимо, это та наука, которая менее всего дается ей. И не жалела ни о чем.

Она сидела над своим блокнотом, размышляя, выводя строки, а часы, пробившие полночь, возвещали о приходе ее дня, которому суждено стать завершением еще одного года ее мудрости и одиночества и началом нового, еще неведомого. В детстве и юности каждый день рождения был для нее сказочным праздником, от которого она ждала чего-то волшебного, который сулил ей необыкновенные чудеса. Теперь, мысленно поздравив себя, она ощутила, что, может быть, впервые не ждет чуда, да и, вообще, ничего не ждет, ибо обман ожиданий слишком...
Обман ожиданий
избавляет от иллюзий,
основанных лишь
на ожидании чуда
и счастья.
Но обманчиво
зеркало глаз,
и словесная вязь -
игра, распаляющая
воображенье.
И истинные движенья
уже неразличимы
в карнавальном наряде
застывших поз.
Кажется, лишь
дуновения
теплого ветра
достаточно,
чтобы жизнь
заиграла
в застывших жилах,
и ожили складки
причудливых одежд.
Но даже ветер
сковала стужа,
и даже ветер
не стонет вьюжно.
За окном мороз.
На окне узор.
Новогодняя ночь -
ночь таинственных грез.
В это время чудится,
что загаданное желанье
избавит надолго
от скорби и слез.
Но обман надежд -
порой лишь жест -
и рушится
карточный домик
иллюзий.
И все представляется
лишь обузой,
которую тащим
всю жизнь, как крест.
Но тут зазвонил телефон, и она приняла первое поздравление в этот, едва начавшийся день. И размышления о мудрости и одиночестве отступили, и волна тепла и любви захлестнула ее.
Она подумала, что, наверное, слишком сентиментальна. И еще, что очень любит людей.

Наступил вечер, и лишь немногие вспомнившие приехали, и было восхитительно легко, сидя втроем, вчервером и, наконец, всемером, говорить, видя и слыша друг друга. Впервые за последнее десятилетие она ощущала этот день своим днем, поскольку упивалась общением, забыв на время о кулинарных изысках и обслуживании. И все собравшиеся были удивительными, гениальными, и она восхищалась каждым и благодарила судьбу за встречу с каждым, поскольку люди по-прежнему были самым желанным для нее подарком.
А вместе с тем время было неумолимо и текло, текло, текло, и вот уже угас вечер, и захлопнулась дверь, и взмах руки благословил в дорогу, и было жаль, что этот, единственный в году ее день, так поспешно иссяк. Но сегодня она была счастлива.

Прошло почти два года. Он снова появился. Впрочем, он и не исчезал, но, появляясь, он не был прежним, тем, кого увидела она тогда в ярко освещенном зале.
Появившись снова через два года, он был прежним, нет, много лучше. И если бы не было двух лет, можно было бы сказать , что он - совершенство. Два года. Сколько отталкивающего было, сколько раздражающего!
Сейчас она воспринимала его по-новому. Два года ушли и не бросали зловещей тени на их отношения. Ни обид, ни раздражения не осталось. Он стал иным. Но и она была другой. И он то и дело изумленно вскидывал брови, не узнавая в ней прежней женщины. О, эти вскинутые брови и из-под них задорно-удивленно-восхищенные глаза. В последний год она почти забыла это выражение его лица. Это было лишь вначале, когда, опьяненный любовью, он восхищался ею. Он был эстетом. И в любви желал достойного партнера. Его не устраивала только красота. Он хотел всего: искрометности и ума, проницательности и достоинства, нежности и страсти. Хотя часто ей казалось, что такие высокие требования он стал предъявлять только к ней, - получив все, он уже не удовлетворялся чем-то одним. Прежде, насколько ей было известно, он был, скорее, всеяден, чем разборчив.
Но этот взгляд вновь появился, и она отметила его, но уже без чувства гордости от одержанной победы, а со спокойным ощущением собственной самодостаточности.
Что же произошло с ним? В чем причина перемен? -задавалась она вопросом, но ответ нашла в себе самой.
Тогда, уже более двух лет назад, когда они встретились, все было совсем не так. Тогда он оказался тем спасительным кругом, который вынес ее из пучины депрессии, которая вот-вот могла поглотить ее. Сейчас, вспоминая о той поре, она испытывала искреннюю благодарность, которую пыталась иногда облекать в слова, но слова получались незначительными (может быть, оттого, что ей было неловко), и он не понимал или делал вид, что не понимает. Но порой ей хотелось прокричать: тогда ты меня спас!
Она была раздавлена, разбита, смята, скомкана. Порой ей казалось, что завтра уже ничего не будет, что завтра может просто не настать, и жила только потому, что ниточка ее жизни находилась в руках ее сына, который не отпускал ее. И вдруг он, как снегопад того вечера, обрушился, окутав ее жизнь, и показалось лишь на мгновение, что может еще быть счастье, простое, самоотреченное счастье, когда рядом есть тот, кто так дорог. Их роман возник стихийно, неожиданно для каждого из них, и эйфория, порожденная этой неожиданностью, окрылила.
Восторг тех дней вперемешку с воспоминаниями об отчаянии, таком еще близком, бросил ее в объятья его таких, казалось, надежных рук. Она готова была идти в любую неведомую даль, опираясь на его руку, страх постепенно исчезал, лишь абсолютное доверие к этому до времени поседевшему человеку, сделало ее совершенно беззащитной.

Она знала: все было бы иначе, встреться они не тогда, а сейчас, когда затянулись и перестали тревожить тогдашние рваные раны, когда, обретя свой дом, работу, покой, она изменилась сама, когда семилетняя каждодневная мука сменилась самостоятельностью и самодостаточностью, они бы встретились по-другому. Если сейчас, прожив два года вместе-врозь, пройдя через душевыматывающие разговоры и ссоры, они увидели друг друга по-новому, и не осталось ни тени раздражения. Что бы было, если б встретились они сейчас впервые?
Бережность отношений, которая появилась сейчас, свидетельствовала более о зрелости, чем об отдалении друг от друга. Они встречались редко, но это “редко” было праздником. Она любила его спокойной глубокой любовью, которая не требовала от него жертв и насилия над собой. Она знала, что он тоже любит ее, хотя и не слышала этих слов уже целую вечность,знала, что эта его запрятанная любовь, в которой, неизвестно, признается ли он себе сам, не разрушительна, как та первая, почти чистая страсть. Ей не хотелось спрашивать его об этом, как не хотелось видеться чаще, поскольку глубоко внутри сидела уверенность, что он ее любит. Когда они были вдвоем, в ней было столько нежности, что заполняя его, она видела, как меняется оттенок его серо-голубых глаз, как темнея, они становятся почти бархатными, как легко становится его обнимать и целовать, и какая гармония в объятии и поцелуе, будто сам воздух - сплошная нежность и нега.
Она уже почти забыла ту настороженность, с которой она прикасалась к нему прежде, ту непредсказуемость реакции, которую мог вызвать поцелуй. Тогда она перестала проявлять свои чувства, ожидая, наблюдая, удивляясь.
Глядя на него теперешнего, она поначалу тоже удивлялась, но вскоре забыла о том - прежнем.

Казалось мне, что все начать сначала
нам не удастся. Но пришел тот миг,
когда из прошлого чуть-чуть усталый
явился мне твой сказочный двойник.
И стало так тепло и невесомо
в объятьях, словно не было двух лет.
И снова ощутила я влюбленность,
которой в прошлом затерялся след.
Ты был таким, каким уже, казалось,
закрыв глаза, не вспомню никогда.

Все та же сила, нежность. И усталость
совсем чуть-чуть туманила твой взгляд.
И вместе с платьем прочь воспоминанья
я сбросила в пучину суеты.
И было счастье, словно в океане
своей любви вдруг растворился ты.
Ты был надежен, как родные стены.
И в каждом жесте я читала знак.
Ведь самые жестокие измены
не наяву приходят, а во снах,
крадутся, будто воры, отбирая
минуты, дни... так отнимая жизнь.
Но, видимо, и жизни я не знала,
приняв за отблеск счастья миражи.
И вдруг теперь, день в день, но через два
тягучих года, отнимавших веру,
я поняла, что в нас не умерла
любовь, что нынче, одержав победу,
нас бросила друг к другу, словно шквал.
Тиски объятий крепких страсть разбудят,
искоренив надежно вечный страх
того, что завтра ничего не будет.

Он появлялся вновь и вновь. Ничего не менялось. Было просто и хорошо. И она привыкла к этому. С каждым днем их взаимопроникновение , их необходимость друг для друга росла, но не осталось и следа надрыва. Им было хорошо вместе. И было хорошо в разлуке, потому что уверенность в “завтра” не покидала их теперь. Их отношения, выдержавшие испытание временем, были приятны и надежны. Она снова видела его красивым и талантливым, как в первые дни их знакомства, когда, казалось, что красивее его нет мужчины. Он был удивителен и сейчас, и она восхищалась им. Ей хотелось говорить ему ласковые слова, произносить вслух слова восхищения им, но она была не уверена, что он хочет их слышать. Однажды она спросила его об этом, сказав, что непроизнесенное становится впоследствии стихами. Он ответил: пусть лучше будут стихи. И стихи рождались, и в них звучало счастье, а не боль.

Быть может я сентиментальна слишком,
но наглядеться не могу. Излишка
нет ни в прикосновениях, ни в ласках.
Мне мало слов, мне мало немоты.
Когда смотрю я на тебя, черты
знакомые и новые я вижу,
и в них весь мир твоей судьбы неслышно
прокладывает тропку в жизнь мою.
Я очаровываюсь бездной глаз
и стройностью фигуры загорелой,
плывя на лодке по живой воде,
играющей на солнце спектром цвета,
я думаю: быть может, это лето -
мой рай земной с любимым человеком,
и я смотрю, не в силах наглядеться,
в твои глаза, как в отраженье сердца,
и вижу нежность и любовь твою.

В тот день, когда, вступивши в схватку с ветром,
пытались плыть мы к берегу родному,
нас относило все быстрей назад,
хоть ты и налегал на весла с силой.
Но нас тогда сама судьба носила.
Потом прибило лодку к берегам,
и луг цветущий встретил ароматом.
(Так открывали новые пространства
былые те первопроходцы, если
везло им оказаться в нужном месте.)

Сошли на берег: запахи и тишь,
и где-то птица выводила трели.
И мы пошли по травам напрямик,<
обняв друг друга. Сладкая истома тела томила, распахнув объятья.
И было б в рифму рассказать про платья,
но их в помине не было, лишь кожа,
да ткани клок нас разделял тогда.
Сомкнулись губы, шелестя слова
срывались с них и смешивались с листьев
невнятным шепотом, и, ослабев,
мы оказались в этом первозданном
лесу, и был естествен наш порыв,


и только травы и стволы деревьев
свидетелями были страсти той
и прикрывали нас от наглых взглядов
черноголовых чаек любопытных.

В тот миг (я это точно знаю)
минута в воздухе повисла, будто
могучий Хронос вдруг остановил
бег Солнца и вращение Земли.
Лишь я и ты. Глаза как отраженья
воды и неба. И протяжным эхом,
растянутым в пространстве паутиной,
два стона вдруг слились в поток единый.
Все звуки замерли: не шелестели травы,
деревья изваяниями были,
и даже воды замерли, как лава
застывшая. Лишь мы над миром плыли,
паря в восторге непреодолимом,
забыв про все манеры и приличья,
мы были счастливы, и наши лица
и тень тоски тогда не омрачила.

Потом, ступив на борт, ты сел на весла.
Мы плыли по воде из зазеркалья
тех берегов, что, даровав свободу,
нас сделали счастливей всех людей.
И я все всматривалась в отраженье
свое в глазах твоих, и точно знала,
что нет тебя ни ближе , ни родней.

Но канул день. Закат окрасил небо
в немыслимый и марсианский цвет.
А мы с тобой достигли брега, где мы
когда -то начали свой сказочный побег.
И день стал ночью, нежностью объятой,
слова лились потоком, как когда -то
в наш первый месяц, самый романтичный,
когда влекомы были безгранично
надеждой на нечаянное чудо,
когда друг к другу вышли ниоткуда,
не ожидая ничего на свете,


уже все было в прошлом:
жены, дети, мужья, ошибки,
невозвратность дней,
и осторожность, что всего мудрей.

Тогда была зима. И падал снег.
А мы пылали, в чувствах утопая.
Тогда, конечно, мы совсем не знали,
что будет через день иль через век.
А нынче лето. Жар земли и нега
и долгая разлука распалили
в нас небывалый до сих пор огонь.
Я счастлива. Пусть это лишь мгновенье.
Уже не верю в то, что станет былью
и будет продолжаться наважденье
и взгляд твой для меня не станет болью.
Но я люблю. Живу сейчас и здесь.
И что б не обещало провиденье,
я счастлива, что нам ковер - трава,
стволы деревьев заменяют стены,
на водной глади ветры перемены
сулят нам изменения в судьбе.
А ночью за окном бушует шквал.
Стихия рушит стены одиночеств,
шепчу тебе: люблю,- и ты мне вторишь.
Три вечных слова: я люблю тебя.

Потом ты прикрываешь бездны глаз,
наверное, чтоб я не утонула.
Ты смотришь вглубь себя, ища разгадку
метаморфозы, происшедшей в нас.
И знаю: так же счастлив ты сейчас,
как я, отдавшись ощущенью чуда.
А потому не задаю вопросов,
поскольку все ответы только в нас.

©2012 Все права принадлежат автору.При копировании ссылка на PoetLidiaOganesyan.ru обязательна.

На этом сайте вы можете без СМС, он - лайн, без ожидания и рекламы действительно

бесплатно читать рассказы поэта, барда

Лидии Оганесян. Для вашего удобства произведения расположены по жанрам. Чтобы материалы выглядели компактно, они "сложены в гармошку". Для вашего удобства все материалы расположены в алфавитном порядке. Приятного вам времяпрепровождения!